Смерть на Параде Победы
Шрифт:
— Брянский, Воронежский, Первый Украинский, — перечислил Ткаченко.
— А я на Ленинградском, — сказал Алтунин. — Сначала в разведке, а после первого ранения в СМЕРШе. Ну а под Нарвой пришлось мне войну закончить. А ты докуда дошел?
— До Вислы, — коротко ответил Ткаченко, не обнаруживая желания вспоминать войну.
— Чуток подальше моего, — констатировал Алтунин и дальше разговора продолжать не стал.
Восемь часов, половина девятого, девять… Алтунин не расслаблялся ни на мгновение, ходил взад-вперед по летному полю как заведенный и смотрел по сторонам. То же самое делали капитан Ткаченко и оба бойца. Разговаривать почти не разговаривали, разве что капитан, поглядывая на небо, пару раз проворчал себе под нос что-то про «цей клятый дощ». [54]
54
Этот проклятый дождь (укр.).
«Еще, как минимум, два с половиной часа», — подумал Алтунин, в который раз глядя на свою трофейную «Гельвецию» [55] с черным циферблатом и светящимися стрелками.
Парад по его прикидкам должен был длиться около двух часов, то есть — до полудня. Лету до Красной площади минут десять, с прогревом моторов и всем прочим, что там полагается у летчиков, — двадцать минут. Стало быть, до половины двенадцатого можно ожидать нападения… Но по уму оно должно состояться раньше, рассчитывать под самый конец враги не станут.
55
Марка швейцарских часов.
Стрелять у реки начали ровно в десять. Одиночный пистолетный, еще один, короткая автоматная очередь. Алтунин с Ткаченко выхватили свои ТТ, а бойцы взяли наизготовку автоматы.
Две длинные очереди. Еще одна. Какие-то крики.
— Сбегай посмотри, что там! — приказал Ткаченко одному из бойцов. — Только осторожно.
Боец побежал в сторону реки, низко пригибаясь. Стоило ему отбежать метров на сто, как Ткаченко повел себя очень странно — выстрелил в затылок второму бойцу и повернулся к Алтунину, но второго выстрела сделать не успел. Служба на заставе, оперативная работа, дивизионная разведка и СМЕРШ выработали у Алтунина одно весьма полезное качество — в определенных ситуациях сначала стрелять, а потом уже рассуждать. После того, как Ткаченко рухнул на мокрую от дождя траву, Алтунин догадался, что правильными документами диверсантов должно быть снабдил ни кто иной, как майор Семихатский. Одного уложил, остались двое. Те, кто якобы охраняют периметр, явно существовали в воображении Ткаченко. Периметр? «Дурак ты, Витек, — досадливо упрекнул себя Алтунин. — Мог бы и раньше догадаться, что перед тобой враг! Наш человек скорее скажет „охраняют подступы“, или „охраняют снаружи“, или „забор сторожат“, чем „охраняют периметр“. „Периметр“ — это же любимое немецкое слово, кому, как не тебе, бывшему смершевцу, знать это?»
Долго предаваться самокритике не пришлось. Откуда-то сбоку выскочил какой-то плечистый боец с висящим на шее автоматом, и, едва не сбив с ног Алтунина, побежал к ангарам.
Где-то слева послышался лязг металла и глухой топот сапог по мокрой вязкой земле.
На какие-то доли секунды Алтунин утратил чувство реальности. Странное ощущение посетило его, словно все происходило не с ним и не с его участием. Такое случалось иногда после контузии, но быстро проходило. Прошло и на этот раз, потому что впереди, в каких-нибудь пятидесяти метрах, сверкнуло желто-белое пламя. Алтунин сначала упал на землю, а потом уже понял, что это стреляют по нему.
В отдалении снова послышались выстрелы — очередью и одиночные. Воздух, казалось, ожил, встрепенулся ото сна и заговорил грохотом выстрелов.
Какие-то крики. Выстрелы. Снова крики. Снова выстрелы. Сдвоенная вспышка впереди. Всхлип пуль, увязших в мокрой земле.
«Один отвлекает внимание, а другой пытается подстрелить меня», сообразил Алтунин, отползая за шасси ближайшего самолета.
Было жаль автомата, оставшегося на убитом бойце.
Радовала фронтовая привычка иметь при себе как минимум две запасные обоймы. Пусть они тяжелы и создают определенное неудобство — натирают ляжку, протирают карман, но в свое время с тремя запасными обоймами в кармане ты можешь чувствовать себя хозяином положения. Если, конечно, тебя еще не застрелили…
— Не дайте ему забраться в кабину! — услышал Алтунин.
Можно было бы подивиться коварству врага, но тому, кто был знаком с абвером, удивляться не приходилось. Немцы, что бы о них ни говорили, достойные противники, а в абвер попадали достойнейшие из достойных. Дураков в абвере не было, это знал любой смершевец. Дураки служили в гестапо, в егерях, в министерстве восточных территорий, но не в абвере.
— Я свой! — крикнул он, не очень надеясь на то, что ему поверят. — А вот майор и капитан — вражеские диверсанты.
В ответ получил две недлинные очереди…
Откатился в сторону, услышал, как слева вязко чавкнули пули. Быстро отполз назад. Стрелять не стрелял, потому что не хотел обозначать себя и хотел стрелять наверняка…
Сколько тут всего народу? Человек сорок-пятьдесят, не больше… Да какое там сорок-пятьдесят… Тридцать от силы, вместе с офицерами. Сколько-то уже положили, остальных натравили на него…
Вспышки слева, вспышки справа…
Вспышки приближаются… Чавканье — это пули вязнут в земле… Лязг — это пули попадают в железо самолетов…
Наверное, самое время молиться. Жаль только, что не знаешь ни одной молитвы…
— Господи! — прочувственно прошептал Алтунин, бывавший в церкви только в детстве, когда мать водила. — Господи! Помоги мне, пожалуйста! Нельзя же так!
Еще выстрелы… Вспышки все ближе…
Осталось две обоймы…
— Сдавайся, фашистская собака!
«Это они мне? — удивился Алтунин. — Неужели?»
Последняя обойма… Осталось восемь патронов…
Шум мотора слева… Ли-2… В кабине один человек…
Майор НКВД, только без фуражки…
Это и есть главный… Как его? Кажется, Бильфингер…
Прицелиться как следует… Второго шанса у тебя не будет, Алтунин…
От сознания величайшей ответственности перестает биться сердце и останавливается дыхание. Весь мир уменьшается и умещается на мушке твоего ТТ, не самого лучшего пистолета для прицельной стрельбы…
Рука дрожит… Выстрел… Еще один… Человек в кабине падает вперед…
— Не стреляйте! — что есть мочи орет Алтунин, отшвыривая прочь ненужный уже пистолет. — Свой я! Свой!
Он поднимает обе руки вверх и успевает заметить время на циферблате…
Десять часов двенадцать минут… Всего-то… Интересно, Надежда еще ждет или уже ушла?
Надежда — хорошее имя.
22
Полки выстроились на Красной площади к восьми часам утра. Стояли под дождем, но дождя не замечали. Зрители тоже начали собираться загодя. К девяти часам гранитные трибуны у Кремлевской стены заполнились зрителями, среди которых было много иностранных гостей. Без четверти десять на Мавзолей поднялись Сталин и остальные члены Политбюро.