«Смерть» на языке цветов
Шрифт:
Теперь Мила отводила Лёку в детский сад и забирала домой каждый вечер, а к родителям они ходили в гости по субботам, и те два часа, которые они проводили за старательно накрытым столом, мама целовала и обнимала свою кровиночку, свою любимую маленькую девочку, поскольку чувствовала себя неловко от того, что сбагрила дочь из дома.
Без Лёки ей жилось гораздо спокойнее. Причем, когда беременность завершилась рождением в срок крепенького черноволосого младенца, Лёкиного братика, забирать дочь обратно она не торопилась. И когда брат пошел в детский сад, Лёка продолжала жить у Милы. А тетка завязывала ей банты и сшила платье Снегурочки. Лёка всегда была на детских утренниках именно Снегурочкой, потому что таких
Мила возила ее летом на море. Мила проводила ее в первый класс, крепко сжимая потную от волнения ладошку. Мила вытирала ей слезы, когда первого же сентября Лёка посадила чернильную кляксу на белый фартук, а им нужно было фотографироваться на память в лучшем фотоателье города. Оценив масштаб бедствия, Мила стащила с Леки злополучный фартук, налила ей горячего борща, выдала горбушку хлеба и велела не реветь, а сама быстренько простирнула фартук под краном, а потом высушила утюгом, так что и следа не осталось. Завязывая на спине пышный бант, Лёка представила, как бы разозлилась из-за кляксы мама, и содрогнулась.
Жизнь с Милой была праздником. Как сказал Хемингуэй, пусть и не про Милу, а про Париж, это был – «праздник, который всегда с тобой». Тетка сказала Лёке эту поразившую ее фразу, портрет Хемингуэя висел у нее в нише комнатной «стенки», вообще-то предназначенной для телевизора, и тетка зачитывалась и цитировала по поводу и без. Портрет был вырезан на дереве и покрыт черным лаком. Лёка боялась Хемингуэя, потому что тот следил за ней строгими, совсем, как у матери, глазами, в каком бы углу комнаты она ни находилась. Она даже эксперимент проводила, отходила в дальний угол и ловила на себе этот презрительный взгляд человека, который видел все ее несовершенство. В общем, Хемингуэя Лёка не любила, но фраза про праздник, который всегда с тобой, ей понравилась, потому что она была про Милу.
Праздник кончился, когда Лёке исполнилось двенадцать. Мила неожиданно собралась замуж. Краснея и смущаясь, она сообщила, что встретила свою судьбу. Ею оказался пятидесятилетний вдовец с тремя детьми, старший служил в армии, а двое других учились в школе и вошли в тот самый сложный подростковый возраст, который требовал вмешательства родителей. Другими словами, совсем отбились от рук. Вдобавок ко всему жених жил в одном райцентре, находящемся от их города в трехстах километров с гаком, и, по разумению Лёки, встреча с ним вряд ли тянула на судьбоносную. Но тридцатичетырехлетняя Мила так не считала. На эмоциональном подъеме носилась по квартире, собирая вещи, напевала, мечтала о том, что успеет еще родить ребенка, своего ребенка, и накануне отъезда передала Лёку родителям, будто и не замечая ее душевного состояния.
А Лёка оцепенела, замерзла, впала в анабиоз. Она не ела, не пила, не расчесывала волосы и не делала уроки, будто и забыв, что круглая отличница.
– А может, я с тобой поеду? – робко спросила она у Милы уже перед самым выходом из дома. – Ну и что, что райцентр, и там люди живут.
– Лёк, ты что? – всплеснула руками Мила. – У меня там и так два трудных подростка на руках будут, да еще свой народится, бог даст. Куда мне еще ты, в самом-то деле. Да и вообще. У тебя родители есть, хватит тебе в подкидышах ходить.
Если в добрых детских сказках Золушка превращалась в принцессу, то в данном случае обожаемая, холимая и лелеемая принцесса, наоборот, в одночасье превратилась в Золушку. Лёка еще удивлялась, почему не в жабу. Она мыла посуду, жарила брату омлет и разогревала суп, собирала по дому его носки и игрушки, помогала делать уроки и в перерывах между стрекотом пишущей машинки выслушивала мамины сетования на то, как же ей повезло с младшим сыном, и как же не повезло с дочерью. Тупой медлительной черепахой.
Ее черепаха, принесенная в родительский
Предательство Милы, а все случившееся Лёка, уже свободно оперирующая взрослыми понятиями, оценила именно как предательство, было воспринято ею даже не как трагедия, а как крушение всей жизни. Она точно знала, что больше никогда не сможет никому доверять. Что любовь, какой бы искренней и горячей она ни была, всего лишь иллюзия, которая рассыплется в прах при первом же удобном случае.
Она ни с кем не дружила и ни в кого не влюблялась, а при попытке приблизиться к ней тут же втягивала голову в панцирь, глубоко-глубоко, чтобы никто не мог дотянуться до нее острыми ножницами. Она была совершенно одна, и ей никто не был нужен, до тех пор, пока в ее жизни не появилась Сашка.
Сашка родилась внутренне одинокой, хотя выросла в огромной и дружной семье, где все друг друга любили. У Сашки было пять старших братьев, как на подбор, высоких, статных, бородатых мужчин, говорящих громкими голосами, работающих на лесозаготовках, уважающих водку и из всех развлечений признающих только охоту.
Сашку они обожали, и она их тоже. Но при этом все равно оставалась как-то на отшибе, одна, как березка в поле. Сашка была похожа на неуклюжего щенка, активно тыкающегося острой мордочкой во все углы необжитого еще дома. Щенок Сашка да черепаха Лёка, они стали отличной парой, сдружившись на первом курсе института, внезапно и на всю жизнь.
Внешне они были совершенно разными, да и внутренне тоже. Статная, крепкая, твердо стоящая на ногах и трезво смотрящая на жизнь Лёка, понимающая, что всего, что ей хочется, придется добиваться самой. И хрупкая, ясноглазая Сашка, которую приходилось опекать и лелеять. В общежитии у нее убегало молоко и пригорала каша, стипендию у нее либо вытаскивали в первый же день, либо «расстреливали» в ближайшую же неделю. Она могла ходить в дырявом носке, из которого трогательно торчал нежный девичий пальчик, трогательно накручивала на палец прядь дивных шелковистых волос, гладких и темных, как вороново крыло. Доверчиво смотрела на всех без исключения огромными глазами, фиалковыми, красиво оттененными длинными пушистыми ресницами, и ничуть не расстраивалась, что люди никогда не оправдывали этого ее доверия. Все, кроме Лёки. Лёка была ее божеством. И, пожалуй, если бы понадобилось, то за нее она вполне могла бы убить.
Лиля проснулась с улыбкой. Она и сама не знала, чем вызвано ее отличное настроение. Весной, скорее всего. Лиля очень любила весну с ее неизбежным выздоровлением от зимней хандры, кусачей шерсти свитеров, тяжелых ботинок, жарких пуховиков, бесконечного снега, одинаково унылого в белом и черном цвете, засыпанных дорог и власти тьмы. Свет должен побеждать тьму. В этом она была уверена. Весь ее профессиональный опыт лишь подтверждал это.
Должность у Лили называлась серьезно. Старший помощник руководителя следственного управления, это тебе не хухры-мухры. Карьеристкой она не была. Просто искренне любила свою работу, которая за десять лет службы не утратила ни интересности, ни легкого романтического флера, ни остроты ощущений. Ей нравилось быть следователем. Пожалуй, именно к этому она стремилась все пять лет учебы в юридической академии. Ей было обидно, что про эту трудную, в чем-то героическую профессию так мало знают обычные люди, и ей хотелось как-то побороть эту несправедливость.