Смерть отца

Френкель Наоми

– Не переживай, товарищ, только не переживай, – Отто делает руками успокаивающий жест, – волнение не помогает делу. – Теперь и Отто повышает голос, и ударяет по скамье. – Я спрашиваю тебя, товарищ: что ты будешь делать? Если надо маршировать, маршируй и не спрашивай. Любой марш заканчивается, и вот тогда будешь спрашивать. Шагать сплоченными рядами вместе со всеми – дело великое.

– Ты прав, Отто, шагать вместе со всеми, но не шагом, стирающим твою личность, твою совесть и твою силу суждения. Марш стройными рядами чреват катастрофами.

– А что ты сделаешь в одиночку в эти дни? Один ты не сможешь бороться, ты просто исчезнешь и пропадешь только потому, что не хочешь быть среди послушных бойцов, подчиняющихся приказу? Я говорю тебе, товарищ, пропадешь!

Отто вскакивает со скамьи и снова садится.

– Ты ошибаешься, Отто, и один в поле воин. Все большие народные движения начались с борьбы

одного человека. И есть ценность живой истине в душе индивида. Лучше тебе быть верным этой правде, чем лгать самому себе. Ложь не приведет борцов, шагающих строем, к концу марша. Строй распустится еще до того, как сплотится. Лучше тебе шагать одному, но по призыву собственной совести. Совесть одного предпочтительней совести коллектива, и если они не приходят к солидарности, не прячься за ложную совесть.

– Нет, нет! Не место и не время сейчас говорить такие вещи. Не в Германии, борющейся с дьяволом.

– Я борюсь точно так же, как ты, Отто?

Отто замолкает, и неожиданно кладет руку на плечо Эрвина. Взгляд его печален.

– Нет в моем сердце ничего против тебя, но больно мне, что такие люди, как ты, уходят от нас. Повторяю снова и снова: я знаю этих негодяев. Ты не из них. Поэтому я желаю тебе успеха в твоей борьбе.

Часы на башне муниципалитета вызванивают десять часов. Эрвин встает со скамьи. Пришло время посещения дома Леви. Гейнц его ожидает.

– Рот фронт, Отто!

– Рот фронт, товарищ. До свидания!

Эрвин спешит по шумным улицам к тихому, замкнутому, безмолвному дому.

* * *

Гейнц стоит на пороге и ожидает Эрвина. Стрелки приближаются к одиннадцати, а Эрвина все нет. Спина Гейнца прижата к притолоке. Он до того устал, что нет у него сил закурить, и хорошо, что чистый воздух охлаждает глаза. И эта ночь была бессонной. На грани кризиса пробудились в господине Леви все силы жизни, бред исчез, он снова был ясен до обморочной глубины, но защищался от нее криком, так, что весь дом сотрясался в испуге от его крика. Фрида бежала в комнаты детей, чтобы их обнять, Елена, доктор Вольф и дед обнимали кричащего больного, чтобы вернуть его к осознанию реальности. Около стены сидели дядя Альфред, Гейнц и Эдит, а у дверей, на ступеньках – кудрявые девицы и Фердинанд. Эсперанто, как всегда, лежал у самых дверей. Внизу, в гостиной, сидел старый садовник, не сводя глаз с дверей комнаты больного господина Леви. Гейнц всю ночь не ложился. С открытием избирательных участков, он вышел из дома, и проголосовал за социал-демократическую партию. Он единственный из членов семьи пошел голосовать. Когда он напомнил деду, что сегодня день выборов, тот посмотрел на него непонимающим взглядом. Вернувшись, бросил пальто на кресло в гостиной, что не было в его правилах – человека, педантично придерживающегося порядка. Несколько раз прошел мимо брошенного пальто, и все время не давала ему покоя мысль, что он должен вернуть его на место, но не было у него силы это сделать. И сейчас, на пороге дома, он думает о брошенном пальто, и мучает его мысль, что он должен войти и взять пальто, но сдвинуться с места он не в силах. Он не делает никакого движения при виде Эрвина, появившегося на каштановой аллее. Эрвин прибавляет шаг, лицо его более спокойно, чем обычно. Не говоря ни слова, Гейнц открывает Эрвину дверь, и тот переступает порог. Время течет, но никто в доме этого не чувствует. Медленно сестры Румпель движутся по комнатам дома, высокие, белобрысые, худые. Все печенья и сладости, оставшиеся после празднования дня рождения Иоанны, уже упрятаны, но сестры и не собираются покинуть дом. Никто не может их выпроводить из дома, кроме деда. К его голосу сестры прислушиваются. Ведь это он привел их когда-то сюда. Встретил их на развлекательных аттракционах Берлина, куда ходил стрелять по мишеням. Однажды он увидел двух сестер-близнецов, двух альбиносок, высоких и худых, прогуливающихся между павильонами в розовых платьях. Шли они под руку, и красноватые их глаза смотрели во все стороны, пока не остановились на фигуре деда, стоящего у павильона для стрельбы по мишеням. Дед тут же отложил охотничье ружье и пошел охотиться за ними. Не прошло много времени, и он уже был погружен в беседу с обеими, покручивал усы, помахивал тростью, и цветок поблескивал на его обшлаге. Дед и сам не знает, каким образом, по окончанию прогулки между павильонами, обязались сестры Румпель быть кулинарками и поварихами на семейных праздниках в доме Леви. Пришли сестры и остались в доме, и с тех пор прислушиваются к его голосу. И только он мог отослать их к себе домой, но не об этом были его мысли. Дед проходит мимо них и не щиплет их за щеки, как обычно. Голова его опущена, и усы дрожат.

Вечером пришли доктор Гейзе и священник Фридрих Лихт. Предвыборная война достигла апогея в вечерние часы. Машины летели по улицам, чтобы привезти к урнам ленивых избирателей. И многие ожидали этой поездки по шумным улицам. Старики и инвалиды появились на улицах в инвалидных колясках, словно бы дух любви, дружбы, поддержки несчастных стариков неожиданно воспарил над улицами Берлина. Веселый карнавал с напряженным ожиданием какой-либо новой аттракции. Доктор Гейзе и священник Фридрих Лихт принесли с собой немного от этого уличного напряжения. Щеки их раскраснелись от совместной прогулки, волосы растрепались. И в голосах их, приветствующих всех присутствующих в доме, слышались взволнованные отголоски улиц. В это время там сидели дядя Альфред, Филипп, Эрвин и Гейнц. Вечер заглядывал в окна. Небольшая настольная лампа на письменном столе бросала свет на большой печальный портрет покойной госпожи Леви.

– Что слышно снаружи? – спрашивает Гейнц негромким голосом.

Доктор Гейзе пожимает плечами, священник Фридрих Лихт делает отрицательный жест, словно бы на вопрос Гейнца нет дельного ответа. Гейнц встает и выходит из комнаты. Дядя Альфред снимает очки, и добрые его близорукие глаза в смятении глядят на дверь, в проходе которой исчез Гейнц.

– Что слышно? – спрашивает Филипп в гостиной Гейнца.

– Он сейчас дремлет.

Доктор Вольф тоже выходит к ним в гостиную, но никто его ни о чем не спрашивает. Лицо доктора выглядит усталым. Сидят они все вместе, и каждой сам с собой. Печаль не подобна радости. Радость в компании приводит к разговорам между людьми. Печаль в компании ввергает в одиночество, усиливает молчание и чуждость. Гейнц зажигает спичку, чтобы закурить, и тут же гасит ее, не предлагая Эрвину, который сидит рядом с погасшей сигаретой. Эрвин даже не замечает горящей спички в пальцах друга. Темнота уплотняется в пространстве комнаты. В сумраке стоят сестры Румпель, скрестив руки на белых своих передниках.

– Ужин приготовлен сегодня в маленькой чайной комнате, – говорят они.

Гейнц включает полный свет, от чего присутствующим становится легче.

Небольшая чайная комната всегда навевает хорошее настроение. Мебель в ней в крестьянском стиле. Обычно этой комнатой не пользуются, но сейчас открыли из-за ее близости к кухне. Настенные гравированные часы отбивают десять.

– И все же, – взмахивает Гейнц вилкой и ножом, – все же хотел бы я знать, чем завершились ночью эти выборы.

– Уже начали сообщать первые результаты, – говорит Эрвин, – в сельских районах завершили подсчет голосов.

В углу стоит радио, но никому и в голову не приходит его включить.

– Я бы хотел выйти немного на улицы и услышать, – говорит Гейнц.

– Надо подойти к станции метро. Там, обязательно, включено электрическое табло, – говорит священник Фридрих Лихт и смотрит на Эрвина.

– Если для вас это не трудно, – говорит Гейнц в пространство комнаты, – выйдем не на долго.

Около получаса гонит Гейнц машину по улицам Берлина. Город успокоился. Улицы опустели. Ночной ветер гносит листовки по тротуару. Поигрывает плакатами, приклеенными к стенам. Жители города вернулись в свои дома, в трактирах приникают к радиоприемникам. Избирательные участки еще освещены, но народу там немного. Только напряженное ожидание, оставшееся в атмосфере над пустынными улицами города, парит на крыльях тишины, опустившейся на город. Ветер ударяет в стекла машины. Он изменил направление к вечеру и нагнал в небо дождевые облака, за которыми скрыта полная луна. У станции метро множество народа, собравшегося у электрического табло. На белом экране черные буквы: имена кандидатов на пост президента. Рядом с именами – вспыхивающие и гаснущие цифры. И под каждым именем – черная черта, исчезающая и возникающая, согласно числу голосов.

Священник, Эрвин и Гейнц протолкнулись ближе к табло. Время близится к одиннадцати. Во многих областях выборы закончились. Черта под именем президента Гинденбурга выделяется на фоне остальных. Но медленно – медленно поднимается вверх, как длинная шея животного, черная черта Гитлера. Неожиданно его черта резко вырывается вверх, стараясь перегнать медленно набирающую силу черту Гинденбурга. Разрыв между этими двумя линиями невелик. Это результаты выборов в сельской местности.

– Все же, – шепчет Гейнц, – Гинденбурга он не догнал. Мы снова спаслись.

– Все же, – говорит священник Фридрих Лихт, чье лицо, испещренное шрамами, печальнои бледно, – все же мне кажется, что наш сон не был сном.

Одним махом высоко взлетела линия Гитлера. И голова его почти касается головы Гинденбурга.

– Хайль, – кричит кто-то из толпы.

– Хайль Гитлер! – присоединяются к нему еще несколько голосов.

Но линия Гинденбурга снова поднимается.

– Возвращаемся домой, – говорит Гейнц, – довольно.

– И мы тоже, – говорит Эрвин.

Священник Лихт кивает в знак согласия.