Шрифт:
Под землей тихо и спокойно. Тепло, сыро и темно. Под землей черви, медведки, сороконожки, мокрицы, Муравьиная Королева, жабьи норы и кроты. Узловатые, искрученные артритом корни с тонкими бледными кончиками, природные камни там и сям, случайные человечьи скелеты в обнимку со смертельными тайнами и зарочными кладами. Ниже — черный горючий камень и бурая жирная нефть, почитаемая темными народами за кровь Земли; реки, текущие с ленивой, уверенной медлительностью неизбежной смерти — у них нет берегов, нет начала и конца и они полны черного песка; подземные горы, растущие к поверхности, словно новые зубы на смену отжившим и стертым о тучи и небо. Под ними — могилы старых богов, имен которых не помнят даже они сами, и пространства, принадлежащие сущностям, вовсе не имеющим
Так под землей. На земле убивали Птицу.
У красноармейца Алексея Птицы в деревне под Рязанью осталась мать. И вдовая старшая сестра Мотря с малышом. И брат, и дядькина семья, и дед с бабкой. Лютая смерть попыталась обойти Птицу и прорваться к его родным, чтобы навсегда разлучить их. Но красноармеец не хотел разлуки. Поэтому Алексей Птица бросился к амбразуре дота и закрыл ее своим молодым телом. Немецкие пули с яростью били его в грудь, и ему казалось, что это не пули, а тяжкий железный молот вступил с ним в борьбу. Первым же ударом молота его едва не отбросило от амбразуры, и Птица схватился крепкими руками за случайные скобы по бокам от дыры. Держась за них, он прижался еще крепче со всей отчаянной силой, проснувшейся сегодня в нем. Снова и снова крушил невидимый немецкий пулеметчик своим молотом тело Птицы, но уже не сдвинуть было солдата с его нового поста. Птица не боялся этих ударов, он улыбался серому шершавому бетону перед лицом, потому что чувствовал — удары становятся слабей, видно выдохлась злая фашистская сила в войне с русским солдатом. Он не знал, что вражеский молот проделал в его крестьянском теле большую красную дыру, и от того он не ощущает прежней силы ударов. Кровь текла по груди, по животу и по ногам, и лилась прямо на лицо вражескому молотобойцу, застя взор. Боли совсем не было, это чувство Птица потерял где-то в войне. Иногда оно находилось, но непременно во время привалов или случайного сна, в бою же боль терялась опять. Ум Птицы оставался сейчас живым, хотя крови в его голове было уже совсем мало, и Птица радовался, что может помочь товарищам своим ловким поступком. Он представлял молотобойца внизу, его жестокое лицо, иступленные глаза, ищущие наших солдатов и не могущие разглядеть их за телом находчивого красноармейца. От радости Птица заплакал, прижавшись щекой к бетону. Левым глазом он видел кусок бело-серого неба с маленькими черными облачками разрывов, а ниже — бегущих по полю бойцов из своего батальона. А правый глаз был так близко к бетону, что ничего не видел, кроме маленькой щербинки от неметкой русской пули. От слез Птица слабел, но слабел и молотобоец — удары его стали совсем легкими. Слабость Птицы была нежной и теплой, а слабость врага — красноармеец чувствовал это — испуганной и жалкой. Руки бойца все еще держались за скобы, но в этом уже не было нужды: пули пролетали сквозь него, не встречая препоны. Наконец тело Птицы разучилось жить, и он умер.
Страх смерти много сильнее самой смерти. Птица незаметно, в пылу войны, одолел страх и теперь смерть ему была неопасна и безразлична.
Первым делом он проверил дот. Заглянул в отверстие, из которого торчал ствол пулеметной машины и увидел мертвого фашиста. Враг лежал на земляном полу, раскинув руки. Осколком мины ему порвало лицо; из кровавой мешанины торчал клок усов. На правой руке у фашиста было золотое кольцо. Птица не стал тратить свою жалость на врага и стал смотреть дальше. Патронов к пулемету не осталось, а ничего из оружия Птица больше не нашел. Он обыскал фашиста, забрал зажигалку и флягу с водой. Больше делать тут было нечего, и красноармеец пошел к своим.
Дыру в груди Птица попытался запахнуть гимнастеркой, но не вышло, она тоже прохудилась от пуль. Кровь запеклась и почернела. Ветер дул сквозь бойца, превращаясь в его теле в тихий печальный свист. Птица шел вслед за солнцем и ему было грустно. Он думал, как же теперь он будет воевать, выдадут ли оружие взамен утерянного, определят ли паек. Еще он думал, что рано умер и теперь не сможет вернуться к родным, не сможет жениться, родить детей, построить своими руками будущее своей страны. Все-таки смерть обманула его и разлучила с теми, кто был дорог его простой душе.
Постовой Платонов увидел в сумерках фигуру, бредущую из тыла.
— Стой! — потребовал он.
Птица узнал Платонова.
— Это я, Птица, — сказал он.
— Струсил? Отлежался? — спросил бдительный Платонов.
— Убили меня, Платонов.
— Беда, — посочувствовал постовой. Он достал кисет, листочки отрывного календаря, добытого в бою у фашистов. Скрутил папиросу.
Птица подошел и сел на землю. От самокрутки он отказался. Представил, как дым пойдет из дыры, и не захотел курить.
— Как мне быть, товарищ? — спросил Птица.
— Надо к комиссару идти, он разберется, — рассудил Платонов.
— Думаешь, в тыл не сошлют?
— Небось оставят.
— Зачем же я Родине нужен мертвый?
— А чтобы живых не растрачивать. В атаку можно вперед послать, в разведку тоже. — Платонов пригляделся к ране. — Питание можно не отпускать, и сто грамм на тебе сэкономить. Много пользы, — уверенно заключил он.
У Платонова выходило складно, и Птица почувствовал надежду и бодрость. Даже про сэкономленные сто грамм было не обидно, ведь достанутся они не кому придется, а красноармейскому бойцу. Они еще немного поговорили, Платонов обещал непременно разыскать после войны родню Птицы и помогать им, чем сможет. Скоро Платонова сменили и он ушел спать, а Птица отправился к комиссару.
Батальонный комиссар Кольцов не был природой приспособлен к политико-воспитательной работе. Его тяготили обязанности, возложенные долгом, он любил романтические стихи и мечтал о далеких путешествиях. Еще он мечтал самолично взорвать немецкий танк. Но в тяжелое для всего народа военное время было не до грез и приверженностей. Потому сейчас он не спал, как того просил измученный организм, а писал речь, которая завтра воодушевит на подвиг солдат. Голова его была полна порохового дыма, горячего железа и слез по убитым товарищам. Он вспоминал и Птицу, поэтому, когда Птица зашел в блиндаж, он радостно вскрикнул:
— Живой!
— Убитый, — сказал боец и показал на дырявую грудь, где больше не билось сердце.
Комиссар был молодой человек и материалист, поэтому не верил в хождение мертвых. Его военный опыт и литературный багаж подсказывали, что мертвым положено лежать на земле и смотреть стеклянным взором в хмурое небо под печальный клекот улетающих журавлей. Но и отрицать, что застенчиво мнущийся, отводящий глаза человек с изуродованным телом — Птица, тоже было против правды. И Кольцов стал бороться с замешательством административным способом.
— Документы сохранил? — спросил он.
Птица похлопал себя по карманам, достал красноармейскую книжку.
Комиссар полистал ее, подумал и спрятал в планшет. Птица промолчал, только крепко сомкнул потоптанные каблуки и вытянулся прямее. Тогда Кольцов, вопреки принятому минуту назад в уме решению, достал документы и вернул их красноармейцу. «Ну и чорт с ним! Был бы сволочью — давно б показался», — решительно сказал он сам себе.
— Будешь воевать! — отрубил он.
Птица отдал честь и развернулся чтобы уйти, но комиссар окликнул его:
— Погоди, еще одно. Похоронку, раз уж ты… — он запнулся, но закончил решительно, — похоронку все равно придется слать.
Красноармеец совсем не думал об этом, а теперь, подумав, ощутил с отчетливой ясностью, что старая мама похоронки не переживет.
— Нельзя похоронку, товарищ капитан! — он прижал руки к груди и тут же одернул — было неприятно.
— Раз убитый — делать нечего.
— А я ей напишу, что живой!
Выходило нехорошо. Кольцов задумался.
— Подам как пропавшего без вести. Но и писем чтоб не писал. Договор?