Смерть в чужой стране

Леон Донна

Брунетти помолчал, прежде чем ответить, радуясь той легкости, с которой Патта перекладывал принятие решения на него.

— Не знаю, синьор. Но думаю, что вреда не будет, если мы создадим впечатление, что связь существует.

Молчание, которым шеф приветствовал это заявление, было просто артистично, оно демонстрировало, с одной стороны, сомнения в правильности ведения дела, с другой — желание не оставить камня на камне в поисках истины, и одно прекрасно уравновешивалось другим. Он вынул из нагрудного кармана свою «Mont Blanc Meisterstuck», открыл папку и подписал три лежащие в ней бумаги, умудряясь всякий раз ставить свою подпись с более задумчивым и вместе с тем более решительным видом.

— Хорошо, Брунетти, если вы считаете,

что это самый лучший способ разобраться со всем этим, побывайте еще разок в Виченце. Нельзя же, чтобы люди боялись приезжать в Венецию, верно?

— Нельзя, синьор, — согласился Брунетти, пытаясь придать голосу убийственную серьезность, — конечно, нельзя. — И он спросил, сохраняя ту же серьезность: — Что-нибудь еще, синьор?

— Нет, это все, Брунетти. Доложите мне подробно обо всем, что узнаете.

— Разумеется, синьор, — сказал Брунетти и повернулся к двери, пытаясь угадать, какую банальность бросит ему в спину шеф.

— Мы его посадим на скамью подсудимых, — сказал Патта.

— Мы обязательно это сделаем, синьор, — сказал Брунетти, которому страшно хотелось подчеркнуть это «мы».

Он вернулся в свой кабинет, пролистал номер «Панорамы», лежащей у него в портфеле, и дал Боккезе полчаса, чтобы проверить отпечатки. Затем снова пошел в лабораторию, где на этот раз застал Боккезе за точкой ножа для резки хлеба. Увидев Брунетти, он выключил точило, однако нож по-прежнему держал в руке, пробуя лезвие большим пальцем.

— Это вы что же, так подрабатываете? — спросил Брунетти.

— Нет. Жена каждый месяц просит меня что-нибудь наточить, а это самый хороший способ. Если вашей жене понадобится что-нибудь наточить, я с удовольствием.

Брунетти кивнул в знак благодарности.

— Что-нибудь нашли?

— Да. На одном пакете много отпечатков.

— Его?

— Да.

— А еще чьи?

— Есть парочка других, предположительно женских.

— А что второй мешок?

— Ничего. Чистый. Либо хорошо стерли, либо брали в перчатках. — Боккезе взял лист бумаги и отрезал от него полоску хлебным ножом. Потом с удовлетворенным видом положил его на стол и повернулся к Брунетти. — Мне кажется, что первый пакет использовался для чего-то другого, прежде чем… — Боккезе остановился, не зная, как сказать, — …прежде чем туда поместили это вещество.

— А для чего именно?

— Не уверен, но это мог быть сыр. Внутри оказался какой-то маслянистый остаток. И пакет этот явно использовался раньше, он не гладкий, не то что другой, поэтому я сказал бы, что он использовался еще подо что-то, а потом в нем оказался… э-э-э… порошок.

Когда Брунетти ничего на это не сказал, Боккезе спросил:

— Вас это не удивляет?

— Нет, не удивляет.

Боккезе достал нож для мяса с деревянной ручкой из бумажного мешка слева от машины и попробовал лезвие большим пальцем.

— Ладно, если я чем-нибудь еще могу помочь, сообщите. И скажите жене насчет ножей.

— Да, спасибо, Боккезе, — сказал Брунетти. — А что вы сделали с пакетами?

Боккезе включил машину, поднес к ней нож и посмотрел на Брунетти:

— С какими пакетами?

Глава 9

Оставаться в квестуре больше было незачем, — вряд ли у него появится какая-либо новая информация прежде, чем он еще раз побывает в Виченце. Поэтому Брунетти засунул портфель обратно на дно шкафа и вышел из кабинета. Оказавшись на улице, он быстро огляделся по сторонам, не видно ли поблизости кого ненужного, потом, повернув налево, зашагал к кампо Мария-Формоза, а потом к Риальто по узким боковым улочкам, которые давали возможность избежать всякой слежки, равно как и полчищ алчных туристов, целью набегов которых неизменно оказывался квартал вокруг Сан-Марко. Каждый год мириться с ними было все труднее, с их манерой ходить по принципу «встали-пошли», с их настойчивым желанием идти по трое в ряд, даже по самым узким калле. Временами

ему хотелось заорать на них, даже растолкать, но он довольствовался тем, что давал выход своей агрессивности единственным возможным способом — не останавливался и не менял свой маршрут ради того, чтобы дать им возможность сфотографироваться. Поэтому он был совершенно уверен, что его грудь, спина, лицо, локти запечатлелись на сотнях фотографий и видеопленок; он порой представлял себе разочарованных немцев, которые смотрят свои летние видео в то время, когда на Северном море бушует шторм, и вдруг видят, как решительный итальянец в темном костюме проходит перед тетей Гердой или дядей Фрицем, загородив их мощные бедра в кожаных штанах, в которых они позировали на мосту Риальто, перед дверьми собора Сан-Марко или рядом с необыкновенно очаровательной киской. Он-то живет здесь, черт побери, так что они могут либо подождать со своими дурацкими съемками, пока он пройдет мимо, либо увезти домой изображение настоящего венецианца, вероятно, единственное, что останется у них от реальной Венеции. И разве он не чувствует себя счастливейшим из людей, когда идет домой к Паоле?

Чтобы отвлечься, он зашел в «До Мори», свой любимый бар всего в нескольких шагах от Риальто, и поздоровался с Роберто, седовласым хозяином. Они обменялись парой слов, и Брунетти попросил стакан каберне, единственное, что ему хотелось выпить. Под вино он съел несколько жареных креветок, которые всегда можно получить в этом баре, потом решил взять tramezzino [21] с ветчиной и артишоками. Выпил еще стакан вина и только после этого впервые за весь день почувствовал себя человеком. Паола всегда упрекала его за то, что у него портится настроение, когда он долго не ест, и он постепенно убеждался, что она, пожалуй, права. Он расплатился, вышел из бара и, свернув назад к Руджетта, направился домой.

21

Тартинок (ит.).

Перед магазином Бьянката остановился, чтобы рассмотреть цветы в витрине. Синьор Бьянкат увидел его через огромное стекло, улыбнулся и кивнул, Брунетти зашел в магазин и попросил десяток синих ирисов. Пока их заворачивали, Бьянкат рассказывал о Таиланде, откуда только что вернулся после недельной конференции цветоводов, разводящих орхидеи. Брунетти подумал, что это странный способ провести неделю, но тут же вспомнил, что когда-то и он ездил в Даллас и Лос-Анджелес на семинары полицейских. Кто он такой, чтобы утверждать, что целую неделю беседовать об орхидеях — занятие более странное, чем говорить о распространении содомии среди серийных убийц или о разнообразии предметов, используемых при насилии?

Ступеньки лестницы в его доме обычно точно диагностировали его состояние. Когда он чувствовал себя хорошо, ему казалось, что ступенек этих почти не существует; когда уставал, его ноги отсчитывали каждую из девяноста четырех. Сегодня вечером кто-то явно добавил лишний пролет или два.

Он открыл дверь, предвкушая запах дома, еды, разных ароматов, которые он привык связывать с этим местом. Но, войдя, ощутил только благоухание свежесваренного кофе, а человек, который сегодня целый день проработал в — вот именно — в Америке, вряд ли жаждет именно кофе.

— Паола! — позвал он и посмотрел в коридор, ведущий к кухне. Ее голос слышался с другой стороны, из ванной, и тут он ощутил сладкий запах соли для ванны, который донесся до него в прихожую с облаком влажного теплого воздуха. Почти восемь вечера, а она принимает ванну?

Он прошел по коридору и остановился у полуоткрытой двери.

— Ты здесь? — спросил он.

Вопрос был настолько глуп, что она не стала затруднять себя ответом. Вместо этого она спросила:

— Ты наденешь серый костюм?