Смерть в Киеве
Шрифт:
Войтишич уже нигде не показывался, забывал, в какую дверь выходить, но придерживался своих правил. Встречал гостей в гриднице и тонким срывающимся голосом жаловался сквозь слезы:
– Вздыхаю без конца и проливаю слезы обоими глазами, будь оно проклято. Старые люди легко раздражаются и трудно успокаиваются, скоро верят и поздно утрачивают веру, цепкие в жизни и жадные ко всему, печальные и ворчливые, будь оно проклято, склонны к многословию, не любят слушать, прославляют предков и ненавидят живущих рядом с ними, воздыхают и тревожатся, болеют и коченеют, будь оно проклято. А Долгорукий еще живет, игумен?
Анания молча вздыхал. Петрило ерзал на лавке, не терпелось ему что-то сболтнуть, но он тоже молчал. А Мостовик бормотал себе в усы:
– Лепо, лепо!
– Нет никакой лепоты, будь оно проклято, пока не дождусь... восклицал Войтишич.
И он дождался ночи, когда игумен Анания привел с собой человека в черной хламиде, со зловеще-черными глазами. Человек молча поставил на стол перед Войтишичем кедровую коробочку, отошел в темноту, откуда сверкал своими злыми глазами Петрило, а Анания начал было свое: "Когда был я в Антиохии..." - но воевода не дал ему закончить.
– Знаем, где ты был, игумен, - прервал он Ананию.
– Кто сей человек?
– Сириец. Смыслит в деле.
– Пусть говорит.
Сириец приблизился к столу, открыл ларец, разноцветное стекло сверкнуло так, что Петрило даже придвинулся поближе, потому что стекло это богатство, а в этом стекле, кроме того, еще и могущество.
– Что там?
Сириец заговорил быстро-быстро, слушал лишь Анания, чтобы истолковать его слова.
– Ну?
– с нетерпением поторапливал воевода.
– Имеет яды всякие.
– Иначе зачем было бы забираться в такую даль!
– Вот в этой посудине - этим можно отравить воду в колодце.
– Будь оно проклято! Разве знаешь, откуда будешь пить завтра. Еще?
– Есть яд для ножа. Мать персидского царя Ксеркса отравила свою невестку так. Резала птицу для себя, а потом тем же самым ножом разрезала для невестки, чуточку передвинув лезвие. На лезвии - страшный яд. Смерть мгновенная!
– Будь оно проклято! Резанешь - да себе. Еще?
– Есть яд для садов. Натирать яблоки или груши. Человек сорвет, съест и умрет.
– Весна, какие тебе яблоки, будь оно проклято. Еще?
– Есть яд, от которого человек усыхает. Год и два будет сохнуть, а потом умрет.
– Все умрем так, будь оно проклято! Уж ты, игумен, ссохся в щепку, в тебе все видать насквозь, все усохло. Еще?
– Есть яд скрытый. Человек ест, пьет, идет домой, а там у него и начинается. Умирает словно бы от обжорства, вырывает у него внутренности, выворачивает душу. Для этого к яду прибавляется порошок; из высушенных шкурочек, содранных с мышат...
– Тьфу, гадость, будь оно проклято! Петрило, бери! В самый раз! Пойди к князю, кайся, плачь, заманивая на пир, пока он тут без жены да детей. Приплывают же скоро?
– Плывет из Смоленска княгиня с сыновьями. Не хотела, пока мал был Всеволод, боялась застудить, хил он, говорили...
– Пускай живет, будь оно проклято! Все живут. Безумствуют, мотаются взад-вперед по дорогам и через преграды, взбираются на горы, перепрыгивают через камень, прокладывают пути через ущелья, проникают в расселины, рыщут по недрам земли, в пучине морской, по неизведанным рекам, по чащам лесным, по непроходимости болотной, подвергают себя ветрам и дождям, грому и молнии, волнам и бурям, обвалам и безднам, а все зачем, будь оно проклято?
В воскресенье Петрило созвал гостей на пир ради князя Юрия. Быть может, радуясь прибытию княгини с сыновьями, которая через день-два должна была приплыть в Киев? А может, нарочно выбрав середину мая - пору, когда в Киеве деревья оделись в листья, когда отступили весенние воды Днепра, Десны, Почайны и щедро зазеленели луга? Все радуется вокруг, и ты радуешься и хочешь крикнуть миру: живу!
Они терпеливо ждали дня свершения своего черного замысла, оттягивали его, дабы отвлечь от себя подозрения, но не забывали о мести Долгорукому, ибо толкала их на это ненависть. Ненавидели его за то, что жил и пока жил. Хотя ничего плохого он не причинил никому из них, был терпелив и неосмотрительно добр, они все равно не имели покоя, пока Долгорукий живет, пока он на этой земле и на этом свете, пока ездит среди шумных толп черного люда, пока смешивается с этим черным людом. Он был угрозой их происхождению, их положению, их богатствам, их криводушию, самому их существованию. Они поклялись сжить его со свету, решили оклеветать, опозорить перед историей. А он - доверчивый, добрый, щедрый душою - готов был помириться с каждым и более всего боялся причинить зло человеку.
Он не должен был идти к Петриле, памятуя, как тот еще вчера изменял ему, переходя на службу к Изяславу каждый раз, быть может, и подстрекая киевлян тогда при Вячеславе, но хотел все предать забвению, стремился возродить в себе чувство благодарности к бывшему дружиннику за то, что он спас его когда-то от смерти, а еще: радовался скорой встрече с маленькими сыновьями, из которых лишь пятилетнего Василька держал возле себя в Киеве, - вот и пошел на угощение к восьминнику, который просил князя со слезами, раскаянием, бил себя в грудь, клянясь в преданнности, в любви к князю такой великой, что и не найдешь в Киеве большей.
В поведении угодливость, а на уме - убийство. Если бы знать об этом!
Пир удался на славу. Громило провозгласил притчу о человеке, который, не имея возможности бить осла, бил седло, тогда Петрило, плача и падая на колени перед Юрием, блудливо бегая глазами, уже в который раз напоминал о своей стреле, которую пустил ради спасения князя, и Долгорукий еще раз объявил всем о своей благодарности, ели и пили до поздней ночи, тогда вспомнил князь о верном своем Вацьо и попросил спеть давнюю и любимую про князя Ивана.
Эй, там на лугах, на лугах широких,
Там горит-сияет терновый огонек,
Сам молод, эй, сам молод!
– А разве я не терн в княжении своем?
– с горечью спросил Долгорукий, ни к кому не обращаясь, но ему дружно возразили, ибо когда еще видели такого князя, сердце растет, глядя на тебя, княже, разве не был ты добр и справедлив всегда, разве не щадил жизнь людскую и честь людскую, разве не строил на земле, не дорожил землею, разве не покорил и не ублажил даже диких половцев, не жалея для этого ни времени, ни терпения? Вот снова запел песню про Берладника - и можешь петь ее с чистой совестью, потому что не выдал князя Ивана для мести Ярославу Галицкому, как ни добивался тот, знаем, что тайком попросил черниговского князя отбить князя Ивана, когда будут везти его в железе, - так восстановил справедливость даже в этом, быть может, единственном несправедливом деле своей жизни, княже.