Смерть в Лиссабоне
Шрифт:
— Почему же этого вы запомнили?
— Он был в шляпе и, войдя, не снял ее.
— А как он объяснил свой визит? Что было не так с телефоном?
— Соседи жаловались на треск, и он хотел проверить наши аппараты.
— У него была с собой аппаратура?
— Чемоданчик с инструментами и контрольный аппарат.
— Вы видели, что у него в чемоданчике?
— Он открывал его, но я не интересовалась, что там внутри.
— Где это все происходило?
— Аппаратов у нас три. Один в гостиной и
— Вы оставляли его одного?
— Конечно оставляла. Не могу же я тратить полчаса, наблюдая за работой телефониста!
— Полчаса?
— Ну, может быть, поменьше.
— Он приехал на фургоне?
— Нет, никакого фургона с ним не было.
— Вы на полчаса оставили его одного в кабинете?
— Нет. В кабинете — только минут на пятнадцать.
Я показал ей фотографию Лоуренсу Гонсалвеша.
— Взгляните, это он?
Она вгляделась в фотографию, и лицо ее выразило изумление.
— Он поседел, — сказала она, — но это он.
По Маржинал мы проехали к тюрьме Кашиаш и припарковались под пристальными и любопытными взглядами нескольких человек в тюремных робах, следивших за нами из-за решеток.
Мы расположились в комнате для свиданий, и охранник привел заключенного. Тюремный режим не слишком изменил внешность Мигела Родригеша. Правда, он сбросил килограммов пятнадцать, и лицо его было грустным, а взгляд тусклым. И конечно, он утратил лоск и элегантность.
— Если вы насчет той истории с генералом Машаду, — не садясь, предупредил он, — то говорить без адвоката я не буду.
— Это все дела испанские, — сказал я, — а мне нужна ваша помощь, чтобы разобраться с некоторыми датами.
— Теперь даты для меня значения уже не имеют, — отозвался он.
— Эта сможет вам помочь.
— Или не сможет, — сказал он.
— Было ли вам известно, что в течение девяти месяцев и до вашего ареста за вами велась слежка?
— Полицейскими?
— Нет, частным детективом.
— Кто его нанял?
— К этому мы еще вернемся.
— Ну, — задумчиво протянул он, — могу сказать, инспектор, что ни о какой слежке я не знал.
— У вас два офиса. Один над банком, на верхнем этаже здания на Ларгу-де-Дона-Эштефанья, а другой — на Руа-ду-Оуру.
— Да, верно.
— Пять месяцев назад вы обычно старались проводить послеобеденное время пятницы в Байше. По какой причине?
— К концу недели хотелось уединения.
— Означает ли это, что вы приглашали туда женщин?
— Я ожидал вопросов о датах.
— К ним мы вскоре подойдем.
— Жорже Ра позу посылал мне в офис девочек.
— А что заставило вас посещать пансион «Нуну»?
— Скука, — отвечал он. — А в пансионе дело было налажено.
— Вы приглашали женщин всегда исключительно на Руа-ду-Оуру?
— Это была моя личная контора. Без секретарей. Если требовалось подписать бумаги, секретарь доставляла мне их туда. По пятницам это было мое рабочее место.
— И оно всегда являлось таковым?
Последовала продолжительная пауза.
— С тех пор, как погиб мой брат, — сказал Родригеш. — Офис принадлежал ему. Я не захотел освобождать его. Занял офис сам и…
— Когда все это происходило?
— Он погиб в первый день тысяча девятьсот восемьдесят второго года, — сказал Родригеш, и лицо его, и без того печальное, посерело. — Вскоре после этого все и началось.
— Что именно?
— Девушки. При Педру ничего подобного я не делал.
— Кто был юристом компании в это время?
— Юристом? — переспросил он, по-видимому удивленный. — Юристом был Акилину Оливейра. Он еще у моего отца работал, до революции.
— И что с ним стало?
Мигел Родригеш недоуменно заморгал.
— Не знаю. Не понимаю, почему вы спрашиваете.
— Он ведь больше не работает у вас?
— Нет, он уволился уже давно.
— Уволился?
— Да, прекратил работать в компании. Тогда, помнится, мы переживали трудный период, и я просил его остаться. Но он не захотел. Сказал, что у него молодая жена и он не может позволить себе остаток дней прожить загруженным работой. Я вынужден был смириться.
— Вы были знакомы с его женой?
— Нет, никогда.
— Вы не присутствовали на их свадьбе?
— У нас были не те отношения.
— И вы ее ни разу не видели?
— Если и видел, то не помню.
— Итак, с начала тысяча девятьсот восемьдесят второго года вы стали приглашать девушек в ваш офис на Руа-ду-Оуру. Запомнился вам кто-нибудь из них в первые месяцы?
— В этом смысле я очень странный человек, инспектор. Возможно, это своего рода отклонение. Я очень возбуждаюсь в предвкушении акта, а потом сникаю. И происшедшее стирается из памяти. Если девушка приходит ко мне раза три-четыре, вот тогда я еще, может быть, ее запомню.
— Все девушки у вас были блондинками?
Он нахмурился, но не от усилия вспомнить, а словно оценивая новую информацию.
— В то время — да, похоже, что все они были светловолосые. Я никогда специально не оговаривал этого, но так получалось.
— В те первые месяцы тысяча девятьсот восемьдесят второго года, когда вы стали приглашать в офис девиц, запомнился ли вам случай, когда с кем-нибудь из них вы были грубы?
— Груб?
Я вынул фотографию Терезы Оливейры. Она была снята лежащей; крашеные светлые волосы, уже не очень молодая и, конечно, не такая свеженькая, какой была в двадцать один год. Она казалась спящей. Я подвинул фотографию поближе к Мигелу Родригешу. Он взглянул на нее, но в руки не взял.