Смерть в Лиссабоне
Шрифт:
— Это вы знаете и по собственному опыту, сеньор доктор, не так ли?
— Я?
— Женщина в день своей свадьбы всегда хочет выглядеть наилучшим образом. Тереза не была исключением.
Что-то замкнулось в нем. Глаза потухли.
— Легко забывается, инспектор, что история — это не то, что мы читаем в книгах. В ней много личного, а люди — существа мстительные, потому-то история нас никогда ничему и не учит.
— Вы свою месть осуществили, теперь я это вижу… И помогли в этом Антониу
— И евреям, — сказал он. — Не забудьте и их тоже. Они ведь в конце концов получат хорошую компенсацию.
— Если вы думаете, что вас это оправдывает, сеньор доктор, что вы можете удержаться на плаву, мстя вашей покойной жене, убив ее незаконную дочь, то одно из двух: вы либо дьявол, либо сумасшедший. Кто же вы на самом деле, в конце концов?
Он подался вперед над столом, выгнув шею и сверкая глазами.
— Мы все сумасшедшие, — сказал он.
— Я чувствую себя таковым только в вашем обществе, — сказал я и направился к двери.
— Мы все сумасшедшие, инспектор, по одной простой причине: потому что мы не знаем, для чего существуем, а это все… — он взмахнул рукой, — вся эта жизнь — только развлечение, данное нам, чтобы не думать о вещах, недоступных нашему пониманию.
— Но есть ведь и другие развлечения, доктор Оливейра.
— У некоторых из нас вкус, конечно, более изощренный.
— Да. Представляю себе дрожь восторга, которую испытали вы, узнав, что Мигел Родригеш извращенным способом трахнул собственную дочь, прежде чем Антониу Боррегу раскроил ей череп и задушил!
Он отвернулся от меня в кресле и уставился в окно, покачиваясь в своей кожаной люльке.
Я закрыл за собой дверь, прошел по освещенному коридору, спустился по деревянным ступенькам на промерзшую набережную. Вечер был пронзительно ясен, а воздух свеж и чист, как редко бывает в Лиссабоне. Тоненький серп месяца глядел с ветреного неба, на площади пахло жареными каштанами.
Карлуш Пинту вышел из комы двадцать седьмого ноября. Двумя неделями позже в затылочную кость ему вставили стальную пластину. В ясный день он уверяет, что слышит даже гул самолетов над Атлантикой, но я говорю ему, что это шумит у него в ушах. Ему посчастливилось, что у него оказался прочный череп, к тому же думаю, что роль свою сыграла и его непокорная густая шевелюра, смягчив удар.
Единственное, чего Карлуш так и не смог вспомнить, — это почему Антониу Боррегу его ударил. Я рассказал ему, что после того как Фельзен изложил мне свою историю, я пошел в «Красное знамя» и спросил там Антониу о Марии Антонии Мединаш, а он уклонился от ответа. И когда пять с половиной месяцев спустя возле белого, с поржавевшим крылом «рено-12» в бар явился Карлуш и задал ему вопрос о той же самой женщине — единственной, из-за которой он мог убить Катарину Оливейру, паранойя Антониу сделала свое дело. Он не знал, что мы с Карлушем никогда не говорили между собой о Марии Антонии Мединаш. Он не мог знать, что для нас она была только именем и нам лишь предстояло выяснить, кто она такая. Он решил, что пропал.
Дождей все еще нет. Погода все еще холодная и сухая. Листья шуршат на набережной. «Красное знамя» закрыто. Придется мне пить кофе где-нибудь в другом месте, и кто-нибудь другой будет делать мне тосты.
Оливия еще не воспитала вкус Карлуша. Он по-прежнему ходит в своем костюме, висящем на нем как на вешалке. Луиза Мадругада иногда отрывается от своей издательской деятельности, чтобы уделить мне четверть часа, и я поднимаю глаза от рукописи — от книги, которую по ее настоянию сейчас пишу. Никакого отношения к убийствам она не имеет — это детская книга.
Видел я и непотопляемого, неприкасаемого адвоката. Доктор Оливейра мчался по Маржинал в своем «моргане». Рядом с ним сидела блондинка, и вид у него был самый беззаботный.
Я переезжаю. Хозяин предложил продать мне квартиру по сходной цене, если я освобожу помещение, чтобы он мог реставрировать и обновить старый особняк. Я считал, что вряд ли решусь на переезд, однако, когда он предложил мне это, я сразу согласился — к своему и его удивлению.
А еще я купил новую машину. Старая так и не простила меня за то, что я бросил ее тогда на мосту. Новая машина — совершенно обычная, но продавец так расхваливал ее, так расписывал ее необыкновенные достоинства, что, поверь я ему, я бы мог махнуть на ней в космос для стыковки с «Дискавери». Он знал все, а я засыпал его вопросами, потому что вопросы — это моя стихия. Под конец я спросил его:
— Как это делается, что стекла в машине в тени светлые, а на солнце темнеют?
— Знаете, — без колебания ответил он, подняв кверху палец. — Это очень интересно! Знаете, что единственное в этой машине от Португалии?
— Пункт ее продажи?
— Нет. Особенности стекла, — сказал он, не обратив внимания на мою подковырку. — Стекло покрывают очень тонким, в долю микрона, слоем чистейшего португальского вольфрама.
Я задумался.
Над темными свойствами вольфрама.