Смертельная лазурь
Шрифт:
— Мне очень жаль, господин Корнелис, но этот господин никак не желает уходить.
Меня разбудил вкрадчиво-извинительный тон вдовы Йессен, стоявшей в дверях. И тут, посторонившись, она впустила в мою комнату незнакомого мне, элегантно одетого господина. Боже, как же смешон был этот бедняга, демонстрируя явно утрированную учтивость, как комично снимал он шляпу и кланялся! Неужели сам не понимает?
Но господин, храня невозмутимость, произнес:
— Имею честь видеть Корнелиса Зюйтхофа, не так ли? Меня зовут Мертен ван дер Мейлен, и мне хотелось бы обсудить с вами один весьма важный деловой вопрос.
— Ван дер Мейлен, — машинально повторил я осипшим со сна голосом. — Вы торговец
— Именно так и есть, — подтвердил визитер, растянув в обходительной улыбке тонковатые губы в обрамлении бородки. — Я только что от моего товарища по цеховому сообществу Охтервельта, именно он рекомендовал мне вас, — пояснил ван дер Мейлен.
Теперь я вспомнил, что торговое заведение ван дер Мейлена тоже располагалось на Дамраке, причем в двух шагах от лавки Охтервельта.
Забрезжила надежда.
— Вы решили приобрести что-нибудь из моих картин, господин ван дер Мейлен?
— Не совсем так, однако меня привлекает ваша манера живописи, и я уверен, мы могли бы успешно сотрудничать.
Помявшись, ван дер Мейлен бросил нетерпеливый взгляд на мою квартирную хозяйку.
— Мне кажется, лучше обсудить этот вопрос с глазу на глаз, — добавил он.
Несколько минут спустя мы с ван дер Мейленом сидели за столиком в кофейне напротив моего дома, куда коммерсант любезно пригласил меня. Раз уж деловой человек готов ради вас на такую жертву, как раскошелиться на кофе, тут поневоле призадумаешься.
— Как я уже упоминал, ваша манера живописи весьма меня привлекает, — повторил он мысль, высказанную им еще в моей каморке. — Правда, речь пойдет о несколько иных сюжетах.
— Не далее как сегодня господин Охтервельт уже советовал мне сменить сюжет.
— Знаю, знаю, он рекомендовал вам изображать корабли в бурю.
Я невольно усмехнулся:
— Не только, он настаивал, чтобы я сам пошел в моряки.
— Охтервельт с годами становится все забавнее. Сами посудите, ему взбрело в голову отправлять за тридевять земель талантливого живописца. И что из этого следует? А то, что все мы не будем иметь возможности насладиться его работами. Вот уж воистину вздорная идея!
Да, похоже, этот ван дер Мейлен — дока по части льстивых комплиментов. Вдохновленный откровенной лестью, я осторожно осведомился о его сюжетных предпочтениях.
— Господин Зюйтхоф, мне нужны портреты. Что касается натурщиков, это я беру на себя, вы же за каждый портрет будете получать от меня по восемь гульденов.
Это была очень неплохая цена. Известные мастера за написанную маслом работу получали и по тысяче гульденов, а кое-кто и по две, но большинству приходилось довольствоваться куда более скромными гонорарами. Иногда картина, даже заключенная в приличную раму, не тянула больше чем на двадцать гульденов. И коль искушенный торговец гарантировал мне — художнику неизвестному и, к великому сожалению, не успевшему до сей поры создать ни одной мало-мальски солидной работы — целых восемь гульденов, я имел все основания распевать от радости. Я возблагодарил Всевышнего и заодно себя за то, что не уступил Охтервельту и не стал забирать у него свои работы. Мой визави представился мне чем-то вроде манны небесной. Похоже, черная полоса на глазах светлела.
Тут ван дер Мейлен склонился ко мне:
— Что же вы словно воды в рот набрали, дружище Зюйтхоф? Считаете, что восемь гульденов маловато?
— Кому-кому, а уж мне как-нибудь известно, что это хорошая цена за картины никому не известного художника. Могу лишь надеяться, что мои работы вас не разочаруют, господин ван дер Мейлен.
— Значит, по рукам?
— По рукам! — искренне ответил я, пожимая протянутую мне руку.
Ван дер Мейлен ловко извлек из кармана парочку
— Вот вам два гульдена в качестве аванса за первую картину, чтобы вы никуда от меня не делись.
— Не имею подобных намерений, — торопливо заверил я своего нежданного благодетеля, забирая деньги.
До сих пор мне с подобным великодушием сталкиваться не приходилось — целых два гульдена в качестве аванса.
— А что именно так привлекает вас в моей манере писать? — полюбопытствовал я.
— То, как вы обходитесь со светом и тенью. В этом вы очень напоминаете мне Рембрандта. Вы, случайно, не учились у него?
— Рад был бы, но кое-что этому помешало, — уклончиво ответил я. — Для меня большая честь, что вы, господин ван дер Мейлен, сравниваете меня с самим Рембрандтом, но, как мне кажется, нынче его стиль не в ходу.
Узкое лицо ван дер Мейлена посерьезнело.
— В художниках вроде вас, к ним можно отнести и Рембрандта, так вот, и в вас, и в нем живут как бы два мастера — ремесленник и настоящий художник. Настоящий художник, стоя у холста, следует замыслу, своему видению. Что до ремесленника, тот перво-наперво старается угодить заказчику. Взять хотя бы, к примеру, картину Рембрандта, где он изображает выступление в поход роты Франса Баннинга Кока, вызвавшую в свое время столько кривотолков. Она, несомненно, настоящее произведение искусства. И ругань, которой удостоился тогда Рембрандт, вполне поделом ему. Ни для кого не секрет, что все, кто желал быть запечатленным на этом полотне, совали ему тайком деньги. И как же поступил Рембрандт? Кое-кого из них он изобразил лишь двумя мазками, в итоге вышло, что какой-нибудь безвестный ребенок с курицей был выписан куда детальнее самих стрелков. И те, кто заплатил за право быть увековеченным на полотне, испытали великое разочарование.
— И Рембрандту приходилось подавлять в себе художника?
— Не подавлять, нет, усмирять. Принимая заказ, мастер обязан в первую очередь думать о том, как бы угодить заказчику. Вот тогда и приходится подчинять искусство ремеслу, и последнее начинает доминировать. Если же, напротив, художник берется за кисть по своей воле, не будучи скован никакими пожеланиями заказчика, тогда он вправе позволить себе роскошь оставаться самим собой.
Весьма благоразумно было со стороны ван дер Мейлена столь ненавязчиво очертить характер наших с ним отношений. Но я и так все понимал. В мои планы явно не входило ни отталкивать от себя своего благодетеля, ни разочаровывать его. В конце концов, именно благодаря ему, а не кому-нибудь мое существование, грозившее уже очень скоро стать полуголодным, обретало некие перспективы. К тому же я, как художник, всегда стремился передать на своих полотнах характер человека во всех его тончайших нюансах. И портреты, которые имел в виду мой собеседник, приведут меня ближе к цели, нежели пейзажи родного Амстердама или застигнутые штормами корабли.
— Вы во мне не разочаруетесь, — заверил его я, засовывая два гульдена в жилетный карман.
— Был бы вам бесконечно обязан, мой друг, если бы первая натурщица явилась к вам уже сегодня.
Едва успело миновать два часа, как в дверь моей комнаты негромко постучали. Это был ван дер Мейлен, с ним прибыла и обещанная натурщица. Ею оказалась молодая женщина, примерно одного со мной возраста; правильное, почти безукоризненное лицо ее несколько портил крупноватый нос. Из-под перевязанной голубой лентой соломенной шляпки выбивались непослушные локоны рыжеватых волос. На шее женщины не было роскошного жабо, столь любимого дамами из состоятельных семей, однако и покрой платья, и материя, из которого оно было пошито, никак не указывали на принадлежность к низшим сословиям. Плечи и грудь прикрывала синяя накидка.