Смертельные друзья

Коулридж Ник

– Она была моим очень близким другом, – ответил я. – Мы работали в одной компании, и познакомились на профессиональной почве, и потом часто встречались, не только по службе.

– Она была вашей любовницей?

– Нет, вот этого никак нельзя сказать, – искренне ответил я. Действительно, это слово – любовница – казалось совершенно неприменимым для Анны. Во всяком случае, для наших с ней отношений. Но мне не хотелось вдаваться в подробности и посвящать этого полицейского в наши сложные и хрупкие отношения с ней. Даже наедине с самим собой я не мог бы подумать так об Анне. На глаза мои навернулись слезы, и я сморгнул. Меня опять охватило чувство невосполнимой утраты. – Нет, – добавил я. – Мы не

были любовниками и не назначали свиданий, если вы это имеете в виду.

– Благодарю вас, сэр, – сказал старший инспектор Баррет. – Вы нам очень помогли. Пока что у меня нет к вам больше никаких вопросов, но, надеюсь, вас не затруднит помочь нам в случае надобности?

– Разумеется, – буркнул я.

Я поднялся в самолет, рухнул в кресло и уронил голову в ладони. Стюардесса предложила напитки и газеты. Я взял «Ивнинг стандарт». На девятой полосе я прочитал следующее: «Полиция начинает расследование трагедии Анны». Три абзаца, сухие факты и большая фотография смеющейся Анны. Интересно, что подумает Кэрол Уайт, когда прочтет этот номер газеты.

Как всегда, самолет задержался с прибытием в Лондон. Мы сделали три круга над Хаммерсмитом и Кью, пропустив вперед дюжину бортов. Потом минут на двадцать застряли на полосе, пока нам подыскивали пропускную калитку. В какой-то момент этой бессмысленной траты времени я вдруг почувствовал ужас перед возвращением домой. Может быть, то была запоздалая реакция на события вчерашнего дня. У меня задрожали колени. Я не привык к физическому насилию. В журналистском мире с этим как-то не встречаешься. Мы привыкли к психическому давлению, этого в нашей практике сколько угодно, но физическое насилие – это из той области, что всегда «происходит с другими». Вообще-то я мог гордиться собой – встречу на крыше я провел на высшем уровне, – но вот смогу ли я ее столь же доблестно повторить, в этом я был глубоко не уверен. Когда мы только начинали встречаться с Салли, она заставила меня задуматься, сказав однажды, что я никому не позволяю встать у меня поперек дороги. Тогда, да и теперь, я понимаю ее слова в психологическом плане. Помнится, тогда они мне ужасно не понравились. Мне казалось, что они характеризовали меня как упрямца. Но если она имела в виду принципиальность – дело другое. Анна, например, была очень принципиальной. Если бы она не специализировалась в светской журналистике, из нее мог бы получиться отличный военный корреспондент. Но обладаю ли я этим качеством в достаточной мере, в этом я сомневаюсь.

Одно я знаю наверняка: эти люди очень опасны. Они запросто могли бы убить меня на этой проклятой крыше.

И если они однажды попытались это сделать, мне следует быть начеку.

11

Панихида проходила в Высокой Викторианской церкви недалеко от Белсайз-парка. Пришло человек шестьдесят. Половина из нашей компании, мать, соседи и человек двадцать друзей, со многими из которых она подружилась, когда брала у них интервью. Я узнал среди них молодого многообещающего художника и модного издателя, девушку-дизайнера дорогой обуви и дамских сумок. Микки Райс отрядил фотографа из «Светской жизни», и я надеялся, что у него достанет такта, чтобы не напечатать фотографии с похорон в журнале. Когда я спросил его об этом, он растерялся и поспешно ответил: «Конечно, нет. Я это сделаю в частном порядке. Я попросил, чтобы в художественном отделе собрали небольшой альбом специально для миссис Грант».

Церковь была слишком просторной для панихиды, поэтому ее проводили в модернизированной часовне. Мы сидели на складных стульях лицом к кирпичному алтарю, заклеенному плакатами, взывающими о помощи голодающим. Скромность обстановки отчасти компенсировалась роскошью и обилием цветов. Журналы прислали

их в огромном количестве: белые лилии, тюльпаны и розы от «Кутюр»; яркие разноцветные – от «Светской жизни». «Мир мужчин», не столь поднаторевший в рассылке цветов своим авторам и дизайнерам, заказал нечто поскромнее и не столь изысканное. Наверное, за все тем или иным образом заплатила компания. Барни, которому я позвонил во вторник в Чикаго, чтобы сообщить печальную весть, прислал букет – дюжину больших алых роз, обернутых в целлофан. Когда я сказал ему о смерти Анны, он был шокирован: «Это ужасно», – отозвался он. Возможно, он мечтал об обеде вдвоем с Анной во время своего следующего визита в Лондон.

Викарий изо всех сил пытался развеять нашу скорбь и обратить наши души к вечному. Он сказал, что Анна Грант наверняка хотела бы, чтобы собравшиеся здесь устроили в ее память вечеринку, и что в Книге пророка Даниила как раз придается огромное значение радостям жизни. Там Валтасар приказал вынести из храма злотые и серебряные сосуды, чтобы царь, и дети его, и жены, и наложницы пили вместе. Викарий, конечно, хотел по-своему утешить нас, но он совсем не знал Анну, и его слова звучали неуместно. Да и что он мог сказать! Кто вообще мог сказать что-то утешительное, если Анна, такая живая, такая талантливая, такая красивая, была мертва.

Я сидел в заднем ряду между Сузи и Леонорой Лоуэлл из «Кутюр». Было невыразимо тяжело. Хоронить человека в расцвете сил – это всегда трагедия, а для нас, журналистов, это вообще шок: мы привыкли к водовороту жизни, к приятным новостям, блеску и успеху и не задумывались в этой круговерти о мрачном финале жизни.

Несколько раз во время службы я затылком почувствовал на себе сверлящий взгляд Микки Райса. Я не стал оборачиваться, чтобы не доставлять ему удовольствия. Он, должно быть, еще не остыл после нашего последнего разговора в офисе, пускай еще позлится.

После службы я подождал, пока народ немного разойдется, чтобы выразить соболезнование миссис Грант. Она стояла на ступеньках церкви, пожимая руки каждому покидающему церковь и благодаря за внимание. Я почувствовал, как пуста будет теперь ее жизнь. Хотя ее собственная работа в школе была далека от того, чем занималась Анна, но дочь всегда делилась с матерью, посвящая в подробности своей жизни, и та жила ее успехами.

Когда я подошел к ней, миссис Грант пожала мне руку и сказала:

– Я знаю, кто вы. Вы Кит Престон.

– Очень приятно, что вы меня вспомнили.

– Я пока не жалуюсь на память. Особенно хорошо запоминаю лица. Наверное, из-за профессии – столько ребят, одни приходят, другие уходят, и так каждый год, – печально улыбнулась она.

– Я хотел сказать вам, – сказал я, – что Анна была самым талантливым журналистом, которых я когда-либо знал. Правда. Вы, верно, и сами это знаете, но мне хотелось бы сказать вам об этом именно сейчас.

– Да, у нее был талант к этому делу, – подтвердила Бриджет Грант. – Мне это было ясно, хоть я далека от тех людей, о которых она писала. Не знаю, откуда у нее это взялось. Во всяком случае, не от меня. Мой преподаватель в колледже однажды сказал, что я, конечно, очень дотошна, но способна уморить ее до смерти своими сочинениями.

– Знаете, мы были добрыми друзьями. Особенно в последнее время.

– Знаю, – сказала Бриджет Грант. – Анна мне о вас рассказывала. – Она пристально взглянула мне в глаза. – Самое печальное, что теперь в ее жизни уже ничего не произойдет. Перед ней открывались такие блестящие возможности. Она бы взрослела, становилась зрелой. Вы, вероятно, знали только одну сторону Анны – ту Анну, которая любила вечеринки и светский блеск. А я знала совсем другую, знала мою девочку, с которой мы подолгу разговаривали за чаем. А теперь уже ничего не произойдет.