Смертное Камлание
Шрифт:
Блюмкин бледнел все больше, пока Рыжов ему докладывал. В кабинете было еще несколько человек, но все они как-то странно себя вели, некоторые не поднимали голову, кто-то откровенно изображал, что скучает. Блюмкин, наконец, заговорил:
– Вы плохо работали в Ленинграде, товарищ Рыжов, не уверен, что теперь выводы по вашей… комиссии будут сколько-нибудь для вас благоприятны.
– У меня было очень мало времени, – отозвался Рыжов. Подумал, продолжать ли, и все же досказал: – И очень мало людей, Смеховой до сих пор в Ленинграде, продолжает работать с шаманами в Крестах.
– Тогда
Дураку было понятно, что все решает Блюмкин, что именно от его доклада товарищу Сталину зависит, что с ними со всеми, с «Темными папками» произойдет.
– Вы плохо работали, – повторил Блюмкин. – Мы потеряли одного из ценнейших наших партийцев, любимца партии… А вы что выяснили?
Рыжов молчал. Ему было неудобно, потому что он, фактически, солгал своим докладом, умолчал о втором визите к профессору Ватрину, и конечно, ничего не сказал о разговоре с неясным человеком, который подарил ему кожанную косичку. В принципе, оба этих происшествия произошли настолько быстро, что и объяснения по времени не требовалось. Ну, вернулся из Петрозаводска, заболело что-то от тамошник попоек, отлеживался день, а когда узнал, что Кирова убили… вернулся в Москву.
И о том, что ни Сабурова, ни Мурандона не нашел, когда пытался выяснить дальшейшее течение тамошнего следствия, рассказал очень невнятно, как будто в этом и не было ничего удивительного, как будто это было понятно – работали таварищи, когда такое несчастье свалилось на их ленинградскую партийную организацию, и не более того. Что же ему еще-то там было делать, как не возвращаться?
– Вы вот чего не проверили, – заговорил еще кто-то из сидящих за столом, наблюдающих и, возможно, проверяющих, – не выяснили, кто же вам позвонил с сообщением, что этот шаман… Тусегов, что-то там провернул в Петрозаводске.
– Я подумал, если это будет нужно, то легче будет сделать отсюда, из Москвы, – отозвался Рыжов, впрочем, не вполне уверенно. – В конце-концов, он находился по нашим контролем, его вели там довольно плотно, если нужно…
– Не нужно, – резковато прервал его Блюмкин. – Уже ничего не нужно. Вы сделали, что сделали, и теперь пусть делает тот, кто умеет исполнять приказы лучше, чем вы. Вам понятно?
– Так точно.
Блюмкин потер глаза, посмотрел на Рыжова и зло, и с начальственным превосходством. Кажется, ему все же следовало еще что-нибудь сказать.
– Вы пьянсвовали в Петрозаводске, – начал он снова, – а тем временем враг готовил смерть…
Убедившись, что он замолчал, Рыжов все же ответил, на этот раз потверже:
– У меня действительно оказалось очень мало времени.
А сам при этом думал – как же хорошо получилось, что он ушел от тех, кто за ним гнался… Случай, без сомнения, слепое везенье. Вот только вопросом оставалось – насколько слепое? Ведь не может же быть, чтобы эта самая косичка?.. Или может?
– Идите, возвращайтесь в свой Неопалимовский переулок, решение вам сообщат, – буркнул Блюмкин.
Рыжов поднялся, спокойно, словно ничего не произошло, вытянулся у двери, прощаясь со всеми присутствующими, вышел. Оделся у вешалки в
А тут его возвращения ждали, и кажется, с пониманием, что он запросто может не вернуться, может загреметь… Разумеется, эти люди не участвовали в его ленинградском расследовании, их там не было, поэтому, хотя бы формально, они оказались в этом случае не при чем. И все же, начальство уже не раз давало понять, что рассматривает их как нечто целое, единое, если угодно, сплоченное, едва ли не монолитное. Если бы сняли или даже арестовали Рыжова, остальным участникам группы тоже не поздоровилось бы. Поэтому его встретили, хоть и насторжено, но все же с заметным облегчением. Раздвигин даже помог ему шинель снять, обычно он так с Рыжовым не цацкался.
А сам Рыжов посидел у себя в кабинете, попросил чаю, и все время пытался сообразить – нужно ли рассказывать ребятам, что же с ним произошло в Ленинграде. Нет, что-то рассказать, определенно, необходимо, помимо прочего еще и потому, что Борсиной следовало оформить это дело, хотя бы как свидетельство самого Рыжова, к тому же… Да, все же он решился, он понял, что нужно все сделать правдиво, перед своими – без умолчаний. Конечно, в той атмосфере, какая теперь складывалась в органах, лучше бы этого не делать, иначе это могло плохо кончиться, но… Не верить Рыжов не мог, не умел и, если честно, не собирался учиться. Даже под давлением, какое на него оказывали с самого начала в этом деле.
Поэтому он вызвал всех, еще разок порадовался, что Смеховой остался в Ленинграде, и рассказал все, на этот раз, без утайки. Даже еще живописнее, еще откровеннее, чем собирался, пожалуй, на пределе возможной откровенности.
Когда он дошел до передачи своего доклада товарищу Блюмкину, все все поняли окончательно. Раздвигин усмехнулся зло, как всегда после везвращения из лагеря. Борсина погримасничала, но опустила глаза и не поднимала их, понимала, что не в ней дело, и она должна помалкивать. А вот Самохина нахмурилась, и такая печаль появилась в ее глазах, что даже жаль ее немного стало.
– Ты что же, командир, нас круговой порукой вяжешь? – спросила неопределенно.
– Не понял? – удивился Рыжов. – А ты о возможном… добавлении к моему докладу начальству, сделанном «доброжелателем»? – Он набрался духу, и продолжил: – Так дело все-равно должно быть оформлено. Вот только я предлагаю сделать это… В двух вариантах, и это вы бы сами поняли, потому что доступ и к этим папкам, и к тому, что в них находится, от вас я скрывать не хочу.
– Как это – в двух варианта? – спросила Борсина.
– В таком ключе, в каком я рассказал все свои похождения товарищу Блюмкину, мы оформим папку под номером… – он посмотрел на бывшую медиумичку вопросительно, она поняла.
– Ноль семнадцать за этот год, – подсказал.
– Немного же у нас было в этом году работы, – сказала Самохина. Она по-прежнему хмурилась, и было видно, что думает совсем о другом, не о том, что подразумевала своим замечанием.
– А другую, настоящую папку с вашими выводами и версиями?.. – вмешался Раздвиги.