Смертный бессмертный
Шрифт:
Стремительно летели часы. Философ, уверенный, что преуспел и сумеет повторить свой успех, начал заново смешивать то же снадобье. Он обложился книгами и препаратами, а меня отпустил на весь день. Одевался я тщательно; полюбовался на себя в старый полированный щит, служивший мне зеркалом, и нашел, что внешность моя чудесно переменилась к лучшему. С радостью в душе я поспешил за городские стены, окруженный красотами земли и небес. Свои шаги я направил к замку – и с легким сердцем смотрел издалека на его высокие башни, ибо исцелился от любви. Моя Берта завидела меня издали, еще на аллее. Не знаю, что за внезапный порыв взволновал ее сердце; но, едва меня заметив, она с легкостью лани сбежала
– Ну-ка, ну-ка, милая моя, куда это ты так сорвалась? Возвращайся назад, в клетку – подальше от ястребов!
Берта всплеснула руками, не отрывая от меня взгляда. На лице ее отражалась борьба. Как ненавидел я эту старую ведьму, препятствующую доброму порыву смягчившегося сердца моей Берты! До сих пор уважение к высокому положению хозяйки замка вынуждало меня ее избегать; теперь же я презирал все предрассудки и мелочные опасения. Я исцелился от любви – и стал выше всех человеческих страхов; я поспешил вперед и скоро достиг террасы. Как прекрасна была Берта! Глаза сверкали, щеки пылали румянцем нетерпения и гнева; сейчас она была в тысячу раз прелестнее и очаровательнее прежнего. Я не любил ее более – о нет! – обожал, боготворил, преклонялся перед ней!
В то утро ее особенно настойчиво принуждали немедля согласиться на брак с моим соперником, упрекали за поощрение, которое она ему выказывала, угрожали со стыдом и позором выгнать за ворота. В ответ на угрозу гордый дух ее вооружился негодованием; но, вспомнив, какое презрение она на меня обрушила, и осознав, что, быть может, потеряла единственного в мире друга, она горько разрыдалась от бессильного гнева и стыда. В тот самый миг появился я.
– О Винци! – вскричала она. – Забери меня в хижину своей матери! Скорее избавь от этой презренной роскоши, от дворянской обители, где мне все ненавистно – верни к бедности и счастью!
Я порывисто сжал ее в объятиях. Старуха онемела от ярости – и разразилась бранью, когда мы были уже на полпути к моей родимой хижине. Матушка радостно и ласково приняла прекрасную беглянку, выпорхнувшую из золотой клетки в вольный мир; отец мой, любивший Берту, приветствовал ее от всего сердца; то был такой счастливый день, что и небесное зелье алхимика ничего не прибавило бы к моему блаженству.
Вскоре после этого знаменательного дня Берта стала моей женой. Я более не служил Корнелию, но остался его другом. Меня не покидала благодарность за то, что он, сам того не зная, снабдил меня несколькими глотками того божественного эликсира, что вовсе не исцелил от любви (печальное лекарство! Унылое, безрадостное средство от зол, что теперь казались мне благословениями!), но придал мужества и решимости и помог завоевать бесценное сокровище – мою Берту.
Я часто и с каким-то трепетным изумлением вспоминал те первые месяцы и годы – время опьянения счастьем. Напиток Корнелия не исполнил задачу, для которой, по его словам, был предназначен: но действие его оказалось куда сильнее и благотворнее, чем можно описать словами. Счастье мое постепенно ослабевало, но длилось долго – и украшало мир чудными красками. Берта нередко удивлялась моему легкомыслию и непривычной веселости: ведь прежде я отличался нравом серьезным, даже угрюмым. За эту перемену она полюбила меня еще сильнее, и наши дни летели, окрыленные радостью.
Пять лет спустя меня нежданно призвали к одру умирающего Корнелия. Он спешно послал за мной и требовал явиться немедленно. Я нашел его распростертым на соломенном тюфяке, в предсмертном изнеможении; вся жизнь, какая оставалась в нем, казалось, сосредоточилась в пронзительном взоре – и взор этот был устремлен на стеклянный сосуд, полный нежно-розовой влаги.
– Смотри, – вымолвил он глухим, прерывистым голосом, – вот тщета человеческих желаний! Вновь мои надежды близки к осуществлению, и вновь им не суждено сбыться! Взгляни на этот напиток: помнишь, пять лет назад я приготовил такой же – и так же преуспел; как и сейчас, уста мои жаждали вкусить эликсира бессмертия, но ты разлил его! – а теперь слишком поздно!
С трудом проговорив все это, он откинулся на подушку. Я не удержался от вопроса:
– Достопочтенный мой учитель, но как лекарство от любви может вернуть к жизни?
Лицо его озарилось слабой улыбкой; со вниманием вслушивался я в почти неразличимый ответ.
– Лекарство от любви и от всего прочего – это Эликсир Бессмертия! Ах! – если бы выпить его сейчас, я мог бы жить вечно!
При этих словах в сосуде сверкнула золотистая молния, и воздух наполнился памятным мне благоуханием; Корнелий приподнялся – к нему словно чудесным образом вернулись силы – протянул руку – раздался взрыв – луч пламени вырвался из эликсира, и стеклянный сосуд с зельем разлетелся на мельчайшие частицы. Я взглянул на философа: он упал на подушки, глаза остекленели, лицо застыло – он был мертв.
А я остался жить – и буду жить вечно! Так сказал несчастный алхимик; и несколько дней я верил его словам. Я вспоминал чудное опьянение, последовавшее за несколькими украденными глотками, размышлял о переменах, что принесли они телу и душе: первое сделалось крепким и ловким, вторая – жизнерадостной и беспечной. Я рассматривал себя в зеркале – и не замечал за прошедшие пять лет никаких перемен в своем облике. Вспоминались мне и ослепительное сверкание, и дивный аромат волшебного напитка. Что за исцеление способно даровать столь сладостное лекарство? Итак, я БЕССМЕРТЕН!
Однако шли дни – и скоро я уже смеялся над своим легковерием. Старая пословица «Нет пророка в своем отечестве» для меня и моего усопшего наставника оказалась как нельзя более верна. Я любил его как человека, уважал как мудреца, однако со смехом отвергал мысль, что он мог повелевать силами тьмы, и потешался над суеверным страхом, с каким смотрела на него чернь. Он был мудрым философом – но незнакомым ни с какими духами, кроме облеченных плотью и кровью. Наука его была чисто человеческой: а человеческая наука, скоро убедил я себя, не в силах побороть законы природы настолько, чтобы навеки заточить душу в ее телесном обиталище. Корнелий сварил зелье, освежающее душу, – пьянее вина, слаще и благоуханнее любых плодов земных; быть может, обладает оно и серьезными целебными свойствами, укрепляет тело и вселяет в сердце радость; только действие его со временем выветривается – я ведь уже это чувствую. Мне повезло: из рук учителя я случайно заполучил крепкое здоровье, бодрость духа и, быть может, долгую жизнь – не более того; долголетие – совсем не то же, что бессмертие.
В таком убеждении я прожил много лет. Порой закрадывалась мысль: точно ли обманулся алхимик? Однако в целом я не сомневался, что в положенный срок – быть может, в глубокой старости, но не намного позже прочих людей, – разделю судьбу всех потомков Адама. Смущала меня лишь поразительная внешняя моложавость. Надо мной смеялись за тщеславие – я слишком часто смотрелся в зеркало; но тщетно обращался к нему – не видел на лбу ни единой морщины, и щеки, и глаза, и весь мой облик оставались такими же, как в двадцать лет.