Смертный бессмертный
Шрифт:
Бессмертен ли я? Я возвращаюсь к своему первому вопросу. Для начала, разве не более вероятно, что зелье алхимика заключало в себе лишь долголетие, а не вечную жизнь? Надеюсь на это. И потом, не стоит забывать, что я выпил лишь половину приготовленного препарата. Быть может, чтобы заклятие сработало полностью, следовало потребить весь? Наполовину осушив Эликсир Бессмертия, и бессмертным станешь только наполовину; а значит, моя Вечность – обман, ничто!..
Но кто исчислит, сколько лет составляют половину вечности? Я часто пытаюсь представить себе, по каким правилам можно делить бесконечность. Порой принимаюсь считать предстоящие мне годы. Один седой волос я уже отыскал. Глупец! – неужто я жалуюсь на седину? Да, порой в сердце вползает холодный
Не будь этой необъяснимой боязни, разумеется, я мог бы умереть: от огня, от меча, от глубокой воды не защитит и снадобье алхимика. Не раз я всматривался в кристальную глубину безмятежного озера или в бурный речной поток и говорил себе: там, на дне – покой; но вслед за тем поворачивался и уходил, чтобы прожить еще один день. Я спрашивал себя, станет ли самоубийство преступлением для того, кто никак иначе не в силах открыть для себя врата иного мира. Я испробовал все – разве только не делался военным или дуэлянтом, уязвимым для моих смертных со… но нет, здесь я отступал. Они мне не собратья. Неугасимая сила жизни в моем теле и их эфемерное существование разводят нас по разным полюсам. Ни на самого ничтожного из них, ни на самого могущественного не подниму я руку.
Так живу я уже долгие годы: одинокий, уставший от самого себя, жаждущий смерти, но неспособный умереть – смертный бессмертный. Ни алчность, ни желание славы или власти меня не посещают, и жажда любви напрасно точит сердце: ей не встретить взаимности, не найти равного, на кого она могла бы излиться – она живет лишь затем, чтобы мучить меня.
Но сегодня я понял, как положить этому конец, не поднимая руку на себя и другого не превращая в Каина. Отправлюсь в экспедицию, в которой не уцелеть смертному – даже такому, как я, полному сил и здоровья юности. Там я испытаю свое бессмертие, там найду вечный покой – или же вернусь, став чудом и благодетелем рода человеческого.
Перед отъездом жалкое тщеславие побудило меня исписать эти страницы. Не хочу умереть, не оставив о себе памяти. Три столетия протекли с тех пор, как я испил роковую чашу; прежде чем завершится следующий год, я, встречаясь с грозными опасностями – борясь с силами холода на их суровой родине, изнывая от голода, тяжких трудов и бурь, – предам это тело, слишком прочную клетку для жаждущего свободы духа, на растерзание стихиям; если же выживу, имя мое будет вписано в ряд знаменитейших сынов человеческих; и, выполнив свою задачу, я прибегну к более решительным мерам и, распылив и уничтожив атомы, составляющие мое тело, отпущу на свободу заточенную в нем жизнь, неспособную воспарить над этой тусклой землей в сферы, более сродные ее бессмертной сущности.
Превращение
Я слыхал, что, когда приключается с человеком нечто удивительное, сверхъестественное и ужасное, то, как бы ни стремился этот человек скрыть пережитое, время от времени некое внутреннее землетрясение разверзает перед изумленными зрителями глубины его души. Теперь я по себе знаю, что так оно и есть. Напрасно клялся я никогда не открывать человеческим ушам тех ужасов, которым однажды в припадке дьявольской гордыни подверг себя. Святой отец, выслушавший мою исповедь и воссоединивший меня с церковью, скончался. Никто не знает, что когда-то…
85
Перевод В. Левика.
Почему же не оставить все как есть? К чему вести рассказ о нечестивце, искусившем Провидение, и о победе смирения над гордой душой? Зачем? Ответьте, мудрецы, проникшие в тайны человеческой природы! Знаю одно: ни гордость, от которой, увы, я до конца не избавился, ни стыд, ни даже страх стать ненавистным роду человеческому не помешают мне рассказать мою историю.
Генуя, моя родина! Гордый город, что глядится в голубые волны Средиземного моря! Помнишь ли ты меня в ребячестве, когда миром моим были твои отмели и прибрежные скалы, ясные небеса и веселые виноградники? Блаженная пора, когда сама ограниченность мира, сковывая физические силы, оставляет широкий простор юному воображению; единственное время в жизни, когда наслаждение неразлучно с невинностью. И однако кто, оглянувшись на детство, не вспомнит его печалей и мучительных тревог?
Я появился на свет с духом столь властным, надменным, неукротимым, какой только может быть дарован смертному. Трепетал я лишь перед отцом; а он, благородный и великодушный, но с характером прихотливым и деспотическим, требуя повиновения, не объяснял причин своих распоряжений и тем самым сдерживал порывы моей дикой гордости и одновременно лелеял ее. Поскорее стать взрослым – свободным, независимым (а лучше сказать, дерзким, наглым тираном) – вот о чем мечтало, о чем молилось мое мятежное сердце.
У отца был друг, богатый генуэзский дворянин, во время смуты его приговорили к изгнанию, а имущество конфисковали. Марчезе Торелла отправился в изгнание один. Как и отец, он был вдовцом; единственную дочь Джульетту, едва вышедшую из колыбели, он оставил на попечении моего родителя. Я бы, несомненно, стал для малютки недобрым властелином, если бы не оказался в положении ее защитника. Все наши детские приключения вели к одному: Джульетта приучалась видеть во мне защиту и опору, я же в ней – нежное, чувствительное существо, без моей заботы и опеки обреченное на гибель в нашем грубом мире.
Мы росли вместе. Майская роза, едва раскрывшаяся, не так прелестна, как была эта милая девочка. Лицо ее сияло красотою. Стан, походка, голос… и сейчас сердце мое стонет, вспоминая, какое спокойствие, нежность, любовь, чистота обитали в этом небесном создании! Когда мне было одиннадцать, а Джульетте восемь, один мой кузен, гораздо старше нас – нам он казался уже взрослым – не на шутку увлекся подругой моих игр: называл ее своей невестой и просил выйти за него замуж. Она отказывалась, он настаивал и, в конце концов, схватив ее, силой привлек к себе. С энергией и яростью безумца бросился я на него, попытался выхватить его меч, затем схватил за горло в свирепой решимости задушить; ему пришлось звать на помощь, чтобы освободиться от моей хватки. В тот же вечер я привел Джульетту в нашу домашнюю часовню, велел ей возложить руку на священные реликвии – и смутил ее детское сердечко и осквернил невинные уста, заставив поклясться, что она будет моей и только моей.
Те дни остались в прошлом. Шли годы; Торелла вернулся, преуспев в делах и став богаче прежнего. Когда мне было семнадцать, умер мой отец. Он был расточителен до мотовства, но Торелла говорил, что мое несовершеннолетие дает возможность укрепить пошатнувшееся состояние семейства. У смертного ложа отца мы с Джульеттой обручились, и Торелла стал мне вторым отцом.
Я стремился повидать мир – и желание мое исполнилось. Я побывал во Флоренции, в Риме, в Неаполе, затем отправился в Тулон и, наконец, достиг предела своих тогдашний мечтаний – Парижа.