Смертный бессмертный
Шрифт:
О, что за тучи сгущались над моей головой! – с содроганием вспоминаю я даже теперь бескрайнее море, белые утесы и песчаные дюны Маргейта! Летний день, приветствовавший мой приезд, в дни, когда я с трепетом и тоской ждала письма от мужа, сменился пасмурной и ветреной погодой. Хорошо помню вечер, когда пришло письмо: волны высоко вздымали белые гребни, ни одно судно не осмеливалось войти в порт иначе, как со спущенными парусами; ветер разогнал тучи, и с ясного неба опускалось в море кроваво-красное солнце. Я смотрела на неспокойные волны – и мечтала, чтобы они подхватили меня и унесли куда-нибудь подальше от горя и забот. В этот миг подошел слуга и подал письмо от мужа; в нем заключался отказ. Я не осмелилась сказать об этом родным. Отец мой всегда был груб и вспыльчив; а угроза банкротства, сознание, что он многим внушил ложные надежды, страх позора – все это превратило его чуть ли не в дикого зверя. Жизнь едва теплилась в теле дорогой матушки – а заслышав шаги отца, она всякий раз словно оказывалась на пороге смерти; если он входил со спокойным лицом, бледные
Я спросила, какая сумма ему нужна и в какой срок. Тысяча фунтов через два дня – был ответ. Я отправилась в Лондон, чтобы умолить о помощи мужа.
Нет, нет! – не могу шаг за шагом описывать историю своих бедствий! Деньги я получила – вырвала их у лорда Реджинальда, хоть и ясно видела: обретя чек, я потеряла его сердце. Однако на том дело не кончилось. Двадцать фунтов, которые я ссудила Сьюзан, та использовала, чтобы добраться до города, броситься в ноги моему мужу и молить о сострадании. Купер, совершенно обезумев от мысли, что приходится свояком лорду, пустился сорить деньгами, тратя их на столь же дорогостоящие, сколь и порочные увеселения. Он залез в долги на несколько тысяч фунтов, и, когда лорд Реджинальд отказался снабжать его деньгами далее, несчастный совершил подлог. Двести фунтов предотвратили разоблачение и спасли семью от ужасного конца. Еще пятьсот были истрачены на то, чтобы отправить его с женой в Америку и устроить на новом месте, подальше от искушений. Так я разлучилась с милой сестрой – а я так ее любила; к преступлению мужа она была непричастна, но не хотела его покидать, к тому же их связывал ребенок; и они отправились в скорбное изгнание.
– Ах, если бы мы остались в добродетельной бедности, – восклицала, прощаясь со мной, злосчастная Сьюзан, – мне не пришлось бы теперь расставаться с умирающей матушкой!
Тысяча фунтов, выданных отцу, оказались каплей в море. Вновь он явился ко мне; вновь я ощутила, что жизнь матери висит на тонком волоске – и зависит от того, сумею ли я раздобыть денег. Вновь я, дрожа и плача, предстала перед мужем и взмолилась о мило- сердии.
– Я согласен, – отвечал он, – сделать то, что ты просишь, и даже более того; но помни, какую цену ты за это заплатишь – или оставишь своих родителей и всех родных, чья алчность и бесчестность не заслуживают милосердия, или мы расстанемся навеки. Ты будешь получать приличное содержание – хватит, если захочешь, на всю твою семью; но я не желаю больше о них слышать. Выбирай: они или я.
Правильно ли я выбрала? Не знаю, не могу сказать. Знаю одно: этот выбор принес мне горе, невыносимое, бесконечное, ничем не искупимое. Матушка была для меня дороже всего мира. Я молча бросилась к себе в комнату и тем же вечером, в полубреду от ужаса и горя, уехала в Маргейт – таков был мой ответ.
С тех пор прошло три года, и все это время я благодарила Небеса за то, что мне было позволено исполнить свой дочерний долг; горько оплакивая отчуждение от мужа, я не раскаивалась. Матушки, моего ангела-хранителя, со мною больше нет. Отец пережил ее лишь на два месяца; тяжесть того, что он натворил, и сожаление о моих страданиях ускорили его конец. Теперь вокруг собралась вся сводная родня: умоляют, требуют, вымогают, грабят, сводят меня в могилу. На прошлой неделе я написала лорду Реджинальду: сообщила о смерти родителей, о том, что положение мое изменилось, и добавила: если несчастная жена ему еще не совсем безразлична, мы можем попробовать начать сначала. Вчера пришел ответ. «Поздно, – гласил он, – ты сама разорвала связующие нас узы – теперь их уж не связать заново».
Той же почтой пришло письмо от Сьюзан. Она счастлива. Купер совершенно исправился: суровая трудовая жизнь вернула ему и здравомыслие, и чувство долга. Он работает без устали, и семья процветает. Сьюзан просит меня к ней присоединиться. Я решилась ехать. О милый дом мой, и воспоминания юности! – где вы теперь? – все отравлено тысячью змеиных жал, все сцены прошлого окрасились черным. Отправлюсь же в чужую страну – страну, земля которой скоро станет мне могилой. Я жажду умереть. Мне передают, что лорд Реджинальд полюбил другую, девицу из благородного семейства, и открыто проклинает наш союз, ставший препятствием к его счастью. Я ищу забвения – но память о прошлом отравляет мою жизнь и не дает забыться. Скоро, скоро рука, которую он нежно сжимал пред алтарем – рука, что сейчас, дрожа от горя, выводит эти строки, – найдет себе приют во гробе и рассыплется в прах.
Поляк
День уже клонился к вечеру, когда на дороге из Рима в Мола-ди-Гаэта показалась caleche [103] , мчащаяся на полном скаку. Дорога, ведущая к гостинице, была узкой и каменистой; с одной стороны ее отделяла от моря апельсиновая роща, с другой высился старый римский крепостной вал, почти скрытый за цветущими кустами, огромными алоэ, плетями дикого винограда и всевозможными вьющимися растениями, обычными для Юга. Едва коляска въехала на этот узкий участок пути, как беспечный кучер наехал на торчащий камень, и коляска перевернулась; в следующий же миг на место происшествия высыпала толпа народу. Никто, однако, и не подумал помочь путешественнику выбраться из-под опрокинувшегося экипажа; вместо этого зеваки, с громкими криками и энергичными жестами, принялись осматривать повреждения и прикидывать, какую из них извлечь выгоду. Колесник объявил, что тут не осталось ни одного целого колеса; плотник – что треснула оглобля; кузнец молча ходил вокруг экипажа, заглядывал под него, брался за каждый гвоздь, винт или скобу, дергал их и тряс со всей силой, необходимой, чтобы обеспечить себя работой на ближайшие несколько дней. Тем временем путешественник, молча выпутавшись из-под разнообразных плащей, книг, дорожных карт, неспешно выбрался наружу, и шумная толпа на миг позабыла свою суету – так поразила всех благородная внешность незнакомца. Ему казалось не более двадцати двух лет; он был высок и крепок, с фигурой столь совершенных пропорций, что она являла собой редкое по гармоничности сочетание юношеской стройности и мужской силы. Лицо его, если бы не выражение глубокой задумчивости и не отпечаток спокойного несокрушимого мужества, могло бы принадлежать прелестнейшей из женщин; так бела была его кожа, так нежен румянец, так правильны черты, так густы светлые волосы. Похоже, он был менее всех взволнован происшествием: даже не взглянул на коляску, не обратил внимания и на тех, кто вопил в десять глоток, предлагая помощь – лишь достал часы и спросил у слуги, сильно ли пострадал экипаж.
103
Дорожная коляска (фр.).
– Пан [104] , оглобли выскочили, чеку выбило да две рессоры поломались.
– Долго ли все это чинить?
– За день починим.
– Сейчас четыре часа. Проследи, чтобы завтра к рассвету все было в порядке.
– Пан, боюсь, это невозможно – с этими ленивыми итальянцами…
– Я пасвалам [105] , – холодно и решительно ответил путешественник. – Заплати, сколько хочешь, но чтобы к сказанному часу все было готово.
104
Господин (пол.). – Примеч. автора.
105
Я так хочу (пол.). – Примеч. автора.
Не проронив более ни слова, он направился к гостинице, а толпа побежала за ним, выпрашивая милостыню. Несколько секунд назад все это были крепкие энергичные люди, да еще и так занятые своими делами, что разве только за чрезвычайное вознаграждение могли взяться за починку caleche; теперь же все мужчины объявили себя убогими калеками, все дети оказались сиротами, все женщины беспомощными вдовами – и всем грозила голодная смерть, если только Eccelenza [106] не ссудит их несколькими grani [107] .
106
Его превосходительство (ит.).
107
Гроши (ит.).
– Что за докучливый народ! – воскликнул путешественник, бросив на землю пригоршню монет; это вызвало всеобщую толкотню и потасовку, а он, избавившись от домогательств, смог уйти. Однако в гостинице его ждали новые мучения: еще одна толпа, состоящая из хозяина, хозяйки, коридорных и конюхов, собравшись вокруг, забросала его бесчисленными вопросами. Хозяин выражал надежду, что он не поломал себе ни рук, ни ног, и предлагал ему считать себя не гостем, а господином этого дома; коридорные желали знать, в котором часу он хочет ужинать, какие блюда предпочитает, надолго ли намерен остановиться, откуда едет и куда; а хозяйка торжественно провела его по всем номерам, бесконечно распространяясь об особых и неописуемых достоинствах каждого. Несказанно утомленный всей этой суетой, путешественник пересек наконец длинный и просторный холл и нашел себе укрытие на балконе, выходящем на залив Гаэта.
Гостиница располагалась над самой Виллой Цицерона. Под балконом с обеих сторон вдоль закругленных берегов залива тянулись густые апельсиновые рощи, спускавшиеся к самому морю. Золотистые плоды и благоуханные цветы, прекрасные, как звезды, усеивали темный покров листвы; верхушки дерев купались в волнах жидкого света, и голубое великолепие небес смешивалось с зеленью земного рая. Каждая гора, каждая скала так пылала и переливалась всеми оттенками заходящего солнца, что казалось, это розово-лиловые облака тают в бледном сиянии небес. Вдали над бескрайней океанской гладью возвышались гористые острова Иския и Прочида, а меж ними виднелись зубцы Везувия, над которыми курился белоснежный дымок. Одинокие небеса – без солнца, без луны, без единой звезды или облака – словно улыбаясь, источали тихий и ясный свет, говорящий о вечном, неизменном мире.