Смешилка
Шрифт:
Он вспомнил… Значит, у меня был юмор длительного действия, как бывают лекарства.
– Вы очень смешно смеетесь, – сказала я.
– Смешно смеяться нельзя, – поправила мама. – Получается тавтология. Учти!
Что такое «тавтология», я не знала. Режиссер это понял – и примчался мне на выручку (он привык мчаться!):
– Все можно делать необычно. Даже смеяться… Тот, кто делает всё, как все, неинтересен. Простите меня за нескромность! Но Смешилка это имела в виду.
Только бабушка защищала меня от непонимания взрослых.
Мама так заизвинялась, что ее стало жалко. И режиссер опять резко крутанул верхний шар в моем направлении, чтобы переменить тему:
– Твой юмор меня завалил на диван. А мэра он завалил совсем… Окончательно! Он может уже не выдвигать себя. Как только выдвинет, избиратели вспомнят тебя… И конец! Ох, как ты его прокатила! – Он сам опять начал перекатываться вдоль дивана. – И все-таки юмор был добрым! По отношению к избирателям. То есть к простым людям… которых так легко одурачить!
Внезапно режиссер, который был известен всем, кроме меня (что, кстати, его ничуть не обидело), деловито спросил:
– А ты действительно сумеешь изобразить меня? Вот прямо сейчас!
Его знали все, но я догадалась, что как-то иначе, чем ведущего телепрограммы. «Он – не популярный, он – прославленный! – разъяснила мне позже бабушка. – А это – не одно и то же».
«Учти!» – добавила бы мама. Но бабушка не добавила.
– Так что же? Изобразишь?
Все хотели, чтоб я изображала других, а он – чтобы его самого.
Я увидела умоляющий мамин взгляд. Она надеялась на меня. Говорят, любовь к матери творит чудеса… Чаще, конечно, это делает любовь самой матери. Что-то я очень часто употребляю слово «любовь». Не подражаю ли я директрисе? Нет, мне самой теперь кажется, что это – самое главное слово…
Я подтрунивала над мамой, но не догадывалась, а знала: все ее странности возникают оттого, что она боится за меня и за наш дом. Все время чего-то страшится… Любила я маму не за ее любовь, не «в ответ» («в ответ» любить, кажется мне, нельзя). Просто она была моей мамой. Другой мамы быть не могло… И мне так захотелось выполнить ее просьбу, как вроде никогда еще ничего не хотелось. Сколько моих просьб выполнила она! Можно ли сосчитать?
Я сразу, не очень толком задумавшись и «не догадавшись», созналась с интонацией и ужимками режиссера, что «находилась на краю пропасти, потому что загубила папину карьеру, судьбу своей школы и судьбу всей нашей семьи».
Словно заглянув в ту жуткую бездну, я отпрянула… И вскричала по-режиссерски: «Но мы спасены, потому что я домчалась до своего фильма. Выпьем по этому поводу!» Я схватила таблетку, которой, как и улыбки на лице, у меня не было, по-режиссерски закинула ее в рот и из воображаемой фляги, которой тоже у меня не было, запила то лекарство алкоголем, что врачами делать не рекомендуется.
– Ты воссоздала меня через себя! – отбиваясь от смеха и пробиваясь сквозь него, провозгласил режиссер. – Я окончательно утверждаю тебя на главную роль. Ты станешь богатой!
«И папе не нужна будет новая должность», – подумала я.
Премьера
– Небоскребы есть небоскребы, – заметила мама, так и не овладевшая образным мышлением.
Премьера состоялась в нашем небольшом городке. Режиссер, выступая перед началом, сказал, что я свой город прославила. Его все почитали – и сразу, еще не увидев фильма, ему абсолютно поверили. Зрители почувствовали, что живут в том же, но уже и в совсем другом – знаменитом! – городе: все как-то вытянулись, выпрямились в своих креслах. Режиссер заявил также, что вскоре я «нравственно дисциплинирую» (именно так он сказал!) многие города: быть может, завистники станут чуть-чуть меньше завидовать, сплетники – сплетничать, лгуны – лгать… А полицейские, регулируя уличное движение, не будут изображать из себя балерин, отвлекать водителей – и превращать обыкновенные пробки в непробиваемые.
– И разные другие «движения» – к примеру, движения душ и характеров, – я надеюсь, немного наладятся.
Так говорил режиссер – и мне чудилось, что он вот-вот воскликнет: «Давайте выпьем по этому поводу!»
В фильме обнаружился один недостаток: режиссер не рассчитывал, что зрители будут хохотать непрерывно, без промежутков и, таким образом, станут кое-где заглушать звук. Когда я ему об этом сказала, он ответил:
– Дай Бог всем моим фильмам такие пороки!
А после премьеры жители уже прославленного города подняли меня на руки. И понесли…
Меня несли бережно, боясь уронить. Разве можно ронять свою гордость? И славу?!
Неожиданно для самой себя я скрестила руки на груди и замерла. А меня продолжали нести, но уже как бы в мир иной. Я, однако, поспешно ожила, давая понять, что мне – в новом качестве! – неплохо остаться и в прежнем мире.
Сверху я видела лица тех, кто меня так осторожно и торжественно нес среди приветствий и всеобщего ликования, передавая с рук на руки: свою директрису, и учительницу химии, и главу банка, и жену его, которая от него так устала, и полицейского с перекрестка… И даже мэра, которого из-за меня уже не избрали. «Завалили», как предсказывал режиссер. Никто не желал сознаться, что сердится на меня. И все, подобно директрисе, стремились показать, что меня обожают. А если они действительно не сердились и обожали? И мама была… Были и папа, и бабушка, которая единственная в той процессии мне по-девчачьи подмигивала.
Я же сверху стала изображать, как меня несут и как прославляют. И как у всех по-разному вскинуты вверх руки и как по-разному устремлены ко мне лица. Потому что все люди разные.
Где это произошло? В какой стране? И какое у нашего города имя? Что за разница! Люди везде смешные…