Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы
Шрифт:
— Какая прелесть!
Колючий взгляд Валентины вновь наполнился лунным светом, и ее красивые губы осветила улыбка Снежной Королевы.
— Угощайтесь, — несколько поздно проворковала она, — у нас просто.
Зазвенели приборы о фарфор. Мы с братом, изображая аборигенов, путали местами ножи и вилки, клали локти на стол и наливали сухое в стопки для водки.
— Вот говорят, — начал после первого традиционного тоста за хозяев профессор, что нижегородцы, как и все волжские, «ворочают на о», то есть окают. А я обратил внимание, возвращаясь из довольно-таки частых
С другими лингвистическими наблюдения профессора мы не успели познакомиться. На лестнице послышалась тяжелая поступь человека, стремящегося во что бы то ни стало преодолеть земное тяготение и подняться по ступенькам вверх. Немая сцена, в течение которой взгляды полные любопытства, недоумения, ненависти и отчаяния были устремлены на дверь в залу, продолжалась недолго. Широко распахнув ее, нашим взорам предстал счастливый Тютюня, еле держащийся на ногах.
Профессор, недоуменно улыбаясь, посмотрел на скрипевшую зубами Валентину. Обратив к нему все еще перекошенное лицо, она постаралась взять себя в руки, и лучистая улыбка сравнительно быстро разгладила сведенные мышцы скул.
— Это мой папа, — представила она голосом кисейной барышни и, как заботливая дочь, обратилась к Тютюне: — Что же ты там стоишь, папа? В дверях правды нет, садись с нами повечерить.
— Да у нас гости, никак? — радостно воскликнул Тютюня, обводя мутным взглядом стол и стараясь самостоятельно добраться до него по одной половице.
— Да, папа, — продолжала любящая дочь, — это профессор…
— Выпивку на стол! — не дав закончить дочери, воскликнул хозяин дома, сразу посуровев с лица. — Чтоб у меня дома, да гостей не угостить!
— Да, спасибо! Все в порядке! Угощение просто прекрасное! — залепетал профессор.
— Не бывать такому в моем доме! — распалялся Тютюня, не слушая профессора.
Видя безвыходность положения, Валентина посмотрела на нас с братом просительным взглядом, но мы только пожали плечами. Обреченно вздохнув, она кивнула матери головой, и та достала из буфета бутыль самогона.
Заметив стеклянную емкость без этикетки с полупрозрачной жидкостью и самодельной пробкой, Тютюня просиял и поинтересовался:
— По каким наукам проферствуете?
— Я профессор белой магии, почетный академик Международной Астрологической Академии, — отрекомендовался толстячок.
Спазм сдавил мне горло, и я поперхнулся, едва не обдав весь стол фонтаном мелких брызг терпкого и ароматного «Гурджаани».
— Это, которые звезды, что ли? — высказал догадку Тютюня, пока я пытался прокашляться брату в карман.
— Отчасти, — снисходительно улыбаясь, согласился профессор.
— С Королевым работали? — продолжил допрос Тютюня после первой.
— С Сергеем Павловичем мы встречались в астрале.
— Там жарко, поди, в Австральи-то? — без тени улыбки спросил Тютюня и снова пригубил. — Хоць бы лапьшичьки
— Тия сомово сворить! — резко возразила молчавшая до сей поры баба Груня и, ища у гостей сочувствия, быстро выговорила наболевшее: — Пойду, баит, погляжу, бродит ли. Раз поглядел, два поглядел. А мне, дуре, и не в сметку. Зашла в чулан, а уж брага-то вся убряла! — закончила с отчаянием баба Груня, подтверждая произношением последнего слова справедливость филологического открытия профессора белой магии.
Потеряв контроль над происходящим, Валентина сидела, уставившись в стол, и ждала, чем кончится весь этот кошмар.
Заметив, что Тютюня заснул, не дождавшись окончания монолога обиженной супруги, мы с братом подхватили его под руки и уволокли из залы в надворную летнюю спальню, где он уткнулся в душистый матрац, набитый сухим клевером, и обмяк в объятиях с Вакхом и Морфеем.
Все то время, пока мы отсутствовали, профессор тактично не замечал происходящего. Он смотрел в окно и что-то объяснял жене, показывая пальцем на молодые, зажигающиеся в зеленом у горизонта небе звезды. Валентина пришла в себя и посмотрела на нас с благодарностью, отчего мы переглянулись и, заметив друг у друга в глазах явную надежду, враз посуровели.
— Я тут объясняю моему ангелу, — профессор поцеловал аккуратную ручку жены, — что нынче на охоте нас ждет удача, господа!
Мы с братом вновь переглянулись, на сей раз с изумлением. Мы рассчитывали отправиться завтра, а сегодня идти на вечернюю зорьку было уже поздно. Если только немедленно плыть на катере на Капустник.
— Вон видите, — продолжал между тем профессор, — Марс в знаке Стрельца. А что это означает? Это означает, что Козерогу сегодня должно повезти, а я как раз Козерог! — радостно сообщил он.
— Это чувствуется, — еле слышно прошептал брат и вслух добавил: — Тогда пора идти, а то стемнеет того гляди.
— Как, уже? — удивился профессор. — Что ж? Я готов! — произнес он так, будто согласился стреляться с прожженным бретером-дуэлянтом, и окинул печальным взором благоухающий деликатесами стол.
По дороге настроение профессора вновь исполнилось лиризма, и он принялся эмоционально рассуждать о том, что нет ничего зазорного и постыдного в том, что мужчине, если он настоящий мужчина, доставляет удовольствие вид оружия, а держать в руках полированную шейку приклада и вороненую сталь ствола — одно из величайших наслаждений в мире.
В быстро завоевывающей свет тем ноте мотор смолк, и катер ткнулся носом в податливые кусты тальника, полные синей ночной прохлады. Пока я разбирался, к каким бы ветвям привязать катер, профессор, не говоря ни слова, ловко спрыгнул за борт и погрузился по грудь в воду.
— Как тут неожиданно глубоко, — произнес он с ноткой игривости в голосе, пока мы с братом пытались понять, что произошло.
На берегу, стуча от холода зубами и сливая воду из сапог, профессор заверил нас, что с ним все в порядке, все происшедшее — пустяки, обычное дело для охотника, если он настоящий охотник.