Смоленский поход
Шрифт:
— Прошу ясновельможного пана герцога не гневаться, но не изволит ли он дать нам немного времени на раздумье? — спросил Свенторжецкий, оттеснив ксендза, — право, принять такое решение за три дня совсем не просто.
— Сожалею, господа, но у моего Царского Величества только одно слово, и я его уже сказал. Так что времени у вас только до вечера, завтра с утра заговорят пушки, а как только стены рухнут, я войду в город.
— Пан герцог, — вышел вперед молчавший до сих пор Неверовский, — знайте, что мы не капитулируем никогда, и будем сражаться до последней крайности! Победоносное
— Любезный пан Неверовский, это жалкое воинство о коем вы говорите с таким неподражаемым пренебрежением, уже разгромило вашу хваленую армию под командованием самого гетмана Ходкевича в битве под Москвой. К тому же вы забыли о войсках любезно присланных мне моим братом королем Густавом Адольфом. Поэтому, если вам нечего мне больше сказать, ступайте с богом.
— Я смотрю, шведы забыли о Клушине?
— А вы о Дерпте! Ступайте господа, вы и так отняли у меня много времени.
Едва поляки, откланявшись, вышли, воеводы обступили мой трон. Пихая один другого, они явно хотели что-то сказать, но не решались. Наконец, Куракин вышел вперед, и поклонившись заговорил:
— Что же ты прогнал их, государь! Подумали бы ляхи недельку, может, и сговорились бы еще. А так, сколько погибнет душ христианских? Грех-то какой!
— Греха бояться детей не родить, однако родим! — Прервал я его излияния, — где ты такое видел, чтобы ляхи так просто сдавались? Время они хотят потянуть.
— Как где видел, в Москве! Сдались ляхи-то.
— А сколь перед тем осады было?
— А сколь потерь было, если бы на приступ пошли?
— А что в битве с Ходкевичем меньше потеряли?
— Так, то в битве!
— А ты думаешь Сапега или Гонсевский не придут на помощь Смоленску, если он держаться будет?
— Так то, когда еще будет, — пискнул кто-то из заднего ряда, — может ляхи до той поры уже и сдадутся!
— Может, — не стал я перечить, — но быстрее, что до той поры мы сами обессилим. Или вам неведомо, что при долгих осадах народа от болезней мрет никак не меньше, чем в сражениях гибнет?
— На то божья воля! — возразил тот же голос.
— Не богохульствуй! Нет в том ничего богоугодного, чтобы ратники от поноса погибали.
— А если не возьмем крепость приступом?
— Возьмем. Ляхов мало, если пушками стены в трех местах обрушим, да дружно пойдем на приступ, то им людей нипочем не хватит отбиться.
Воеводы задумались, а я про себя перевел дух. Кажется убедил, можно, конечно, просто приказать, но выполнять в этом случае будут соответственно. Мне же нужно, чтобы все от первых воевод, до последнего ратника понимали что делают. Тогда и в бой пойдут с охотой, и в дальнейшем будут верить.
— Государь, ты как хочешь, а надо к ляхам послать гонца, дескать, дадим подумать недельку! — вывел меня из благостных мыслей чей-то голос.
— Кто сказал?
— Я, — вышел вперед князь Иван Троекуров.
— Это ты почему так решил?
— Молод ты еще государь, да ратей больших не видал. Оттого и советуешь нам негодное…
— Взять!
— Что?!!!
— Взять его, — велел я, не повышая голоса, пристально глядя на оторопевших воевод, — послушайте меня, любезные! Вам тут никто ничего не советует, ибо я ваш царь, и вы мне все на верность крест целовали. Как сказано, было на Соборе: — «Един бог на небе и един царь на земле»! Я обещал, что править буду в согласии с «советом всея земли» и совет сей постановил, что надобно на Смоленск идти, с тем, дабы вернуть его царству нашему. Так что ты, князь Иван, не мне сейчас перечишь, а всей земле русской! Посему велю имать тебя под стражу, и отправить в Москву на суд. Взять — я сказал!
Глядя на стоящих столбами рынд, державшийся до сих пор в стороне фон Гершов, отрывисто скомандовал драгунам и те через минуту уже тащили упирающегося Троекурова прочь. Потрясенные до глубины души бояре и воеводы только хлопали глазами, не решаясь перечить.
— На сегодня все! — заявил я, вставая с кресла, — завтра делаем все, как ранее решили.
Присутствующие, отвесив поклоны, расходились в молчании. Остались только Черкасский, Вельяминов и фон Гершов, да где-то рядом маячил Михальский со своими абреками.
— Что молчите, — обвел я глазами присутствующих, — дурит царь? Лучших людей в железа велит сажать?
— Ну, в железа, положим, ты его, государь, сажать не велел, — заговорил Дмитрий Мамстрюкович, — в том чтобы опалу наложить, да на суд отправить — умаления чести нет. Оно, конечно, зарвался Ванька. Где это видано, чтобы с царем эдак разговаривать.
— Да давно пора! — Не выдержал Никита Вельяминов, — мягок ты государь больно. Вот бояре хвост и поднимают. То перечат, то паче того указы царские не выполняют!
— Ты про что это, кравчий? — Напряженно спросил Черкасский.
— Знаешь, поди, про что!
— Государь, — развернулся князь ко мне, — если ты про Казарина, то нельзя было иначе. Дума приговорила Пушкина воеводой поставить, так я и упросил сотника шума не поднимать, чтобы смуты не было. Потому как Казарин роду низкого и если его ставить, то надобно Пушкину место искать, да так чтобы выше, а то будет кляузы писать, да челобитья, и мы бы вместо похода сейчас бы ябеды его разбирали!
— Дмитрий Мамстрюкович, — отвечал ему я, — то, что ты без шума и умаления чести государевой все сделал, я оценил и потому никакой опалы на тебя покуда не положил. Однако знай, если Пушкин в Вязьме в чем оплошает, то спрошу я с тебя. А на будущее знай, я не все вины припоминаю, но ничего не забываю!
После того как царь велел Федору возвращаться в сотню Михальского, Панин думал что они опять первым делом отправятся куда-нибудь в поиск. Однако Корнилий, против обыкновения, сидел безвылазно в лагере. Причем не менее половины его отряда постоянно находилась рядом с царским шатром. Впрочем, обязанность вести разведку с них никто не снимал и Федька, вместе с напросившимся-таки к ним Мишкой, частенько кружили вокруг крепости, высматривая расположение пушек и караулов.