Снег на Рождество
Шрифт:
— Дорогой, да что же это с вами такое было?
А он, достав из кармана папироску, воткнул ее в рот и закурил, а потом, как-то небрежно махнув рукой, сказал:
— А с кем, доктор, не бывает, — и, взяв из моих рук очки, которые он позабыл в машине, добавил: — С начальником на работе поругался, и вот на тебе… На войне гранатами в меня бросали — и ничего, выжил, а тут… Понимаешь, доктор, он все бесплатно хочет, за счет государства, привык, понимаешь, хапать, и без всякого стыда все это делает, словно так и надо… Никто ему не скажет, а я ему высказал. Вот и зазнобило.
Я как только мог
— Да что вы говорите?
— Да-да, — убеждал я его. — Из-за вашей тряски мы даже потеряли запаску.
Он смеялся. Он был рад, что его не унижали, после того что с ним случилось на работе. Видно, он поверил, что я понимаю и поддерживаю его. Нет-нет, не сочувствую, а поддерживаю.
Вот так я неожиданно познакомился с известным на весь город больным но фамилии Романов. И вскоре наше знакомство перешло в дружбу.
Хорошим он оказался человеком, честным и открытым.
Вызов за вызовом всю ночь. Они разные — сложные и простые. Добрые и злые. И если для большинства людей, спокойно спящих в это время, ночь — это ночь, то для нас ночи не бывает, для нас она — продолжение рабочего дня. Торопливо кем-то набираются всего две цифры. И вот уже ломится в телефонную трубку чья-то неутешная боль, страдание, горе, несчастье…
Голос диспетчера в который раз строго скажет:
— Двадцать вторая, на вызов.
Так хорошо знакомое для меня слово — вызов. Но до сих пор сколько в нем загадочности, боли и радости, встреч и расставаний. И в который раз, беря бланк-вызов из окошечка диспетчерской, мысленно говорю себе: «Доктор, если вы себя плохо чувствуете, улыбнитесь чуть-чуть!»
РАССКАЗЫ
ТИХИЕ РАДОСТИ
Рано поутру, когда конюх лесничества Иван Данилыч заиграет на свирели, дед Егор встает. Кое-как оглядевшись по сторонам, потому что весеннее прыткое солнышко бьет а глаза, он достает из-под кровати полено и, ударив им по деревянной перегородке, кричит:
— Наталка!.. А Наталка, где ты?..
— Тута я, тута, — отвечает весело ему женский голос. И вскоре сама Наталка, розовощекая, улыбающаяся, предстает перед ним.
— Слава Богу! — задумчиво и тихо произносит успокоенный дед, и маленькие глазки его добреют.
Наталка, красиво изогнувшись, целует деда в щеку, затем в высокий лоб и, раза
Дед нерешительно встает с койки. Надев новую рубашку, глядится в зеркало. Свирель Данилыча звучит мягко и печально.
— Ну-кось, дедусь, повернись.
— Спасибо, рубаха отменная, — благодарит ее Егор и улыбается.
— Ну а теперь дай я тебя еще раз поцелую, — и Наталка, обхватив Егора своими крепкими руками, мгновенно целует его в губы.
— Да погоди ты, — вдруг отступает назад Егор. — Не время сейчас. Ты вот лучше скажи мне, коса на месте?
— А что с ней станется? — фыркает Наталка и, надув губы да застегнув распахнувшуюся было кофточку на груди, идет на кухню, где так начинает греметь посудой, что звук свирели умирает.
Прищурив глаза, она смотрит, как Егор, улыбаясь, берет косу и пьет квас из бутылки в плетеном соломенном чехле.
— Дедуль, перекусил бы.
— Да не бойся ты, скоро я.
И Егор, ополоснув у колодца лицо, сорвал пук травы и вытер косу. И она заблестела, точно человек улыбнулась, разогнув свою чудесную бровь-дугу.
— Данилыч, ты на меня не гляди. Ты играй, мой милый, играй! — кричит Егор, завидев у березы Данилыча. Тот, немного зарумянившись от этих его ласковых слов, вздрагивает, а потом, помигав глазками, вновь играет. Свирель у него маленькая, аккуратненькая, с красным ободком на конце. Намокшие усы и уста его блестят на солнышке, и Егору кажется, что он пьет воздух точно воду. Береза, под которой стоит Данилыч, тоже вся блестит и сияет, ее листва, точно разбитые осколки зеркала, слепит глаза. Тут же рядом гуськом пасутся лошади. Недалеко и телега, на которой сидит мальчонка. Жуя пирожок, он смотрит в синее небо. На нем розовая рубаха и кепка, такая огромная, что в нее вместятся еще две детских головы. Вся телега усыпана яблоками. Они до того красны, что издали похожи на раскаленные печные угли.
«Небось Митька опять приезжал», — подумал Егор и поплотнее прижал к плечу косу.
Подойдя к лесу, он остановился, снял косу с плеча и, поплевав на руки, с улыбкой посмотрел на траву и начал тихонько ее косить. Еще хоть и не вызрела она, а уже пахла.
«Бесстыдник, — обязательно обозвал бы его кто-нибудь со стороны. — Трава ведь только выпорхнула, а он ее уже под ноги».
Он косил сердито, крепко. И неласковы были его глаза. Незаметно укладывая перед собою траву, вошел в лес. И только тут бросил в кусты косу и, прикусив губу, присел у сосны.
— Ну что, отподмигивалась, подлая, — довольно протянул он и улыбнулся победно. — Ничего, ничего, будешь знать, как обижать старика.
С наслаждением снял намокшие от росы сапоги и, подложив их под голову, растянулся на лесной траве во весь рост.
— Слава богу, еще один денек мой!
Ветер едва доносил звук свирели. Он забивался болтовней птиц, а то какой-то треск, сопровождаемый долгим шепотом листвы, надолго заглушал его.
Огромный, необъятный лес, в котором родился Егор, ласково шумел. Он точно приветствовал его, освежая прохладой и кружа голову сказочными всполохами света, то и дело пробивающимися сквозь узорную, подвижную листву.