Снег на Рождество
Шрифт:
— Будет сделано, — смущается Антон и делается вдруг растерянным и жалким. Фомка выводит его из зала на улицу. Здесь на свежем осеннем воздухе Антон жадно прикуривает папироску и, затянувшись дымком, немного успокаивается.
— Насчет Галиного здоровья новостишки есть? — спрашивает Фомка.
— Нет, — отвечает Антон, через нос выпуская дым.
Сорокалетняя стоит с хмельным прапорщиком на платформе, не обращая внимания на Антона. Скоро подойдет электричка и увезет их в воинскую часть, а там, глядишь, если вдруг окажется, что прапор холост или разведен, то осчастливится
Хмурится осеннее небо. Колдобины лужиц на асфальте красиво блестят. Озлобленно смотря на стоящую к нему спиной сорокалетнюю женщину, Антон вдруг вновь начинает проклинать свою судьбу.
— Может, за пивом смотать? — предлагает Фомка.
— Нет, я, пожалуй, пойду, — отказывается он. И молча, кивнув ей головой, пошагал домой.
А она стояла и, путаясь в мыслях, смотрела ему вслед. То одиноким он ей казался, а то вдруг необыкновенно живым, упрямо, хотя и путанно, тянувшимся в свои немолодые годы к какой-то новой, непонятной ей жизни. «Устал небось, вот и мается… — наконец решила она. — Любви захотелось, жалости, нежности. Не добрал он, видно, в жизни, вот и торопится теперь».
И Фомка, лениво перешагнув лужицу, пошагала куда глаза глядят. Ей было тридцать пять, но жизнь уже потрепала. Два первых брака были неудачными, оба мужа безбожно пили. Да и работала она ради квартиры вначале чернорабочей, а затем бетонщицей на бетономешалке. Сейчас она работает диспетчершей. Третий Фомкин муж работает на том же заводе, где и она, компрессорщиком. В отличие от первых мужей водку не пьет, мало того, даже к пиву относится равнодушно. Зато копит деньги, надеясь, что Фомка родит наследника. Чудной он, двое наследником у него есть на стороне, так ему все равно мало, подавай третьего.
Фомка со дня рождения живет в поселке. Всех она знает и всем помогает. Ее так порой и зовут «спасительница душ человеческих». Лимитчикам она помогает находить каналы скорой прописки, одиноким соответствующую пару, обиженных она всегда успокоит, разочаровавшихся поддержит, смирившихся приободрит. Наверное, поэтому все ее знают в округе, и все к ней идут и обращаются за помощью. Вот только Антону помочь не может. В первый раз она с такой ситуацией сталкивается.
«Галька баб отчуждает», — думает Фомка. Ей жаль Антона. Мужик-то ведь неплохой. А вот как заболела, слегла его жена, и стал он каким-то скорбным; мается, на первую попавшуюся бабу кидается. Наверное, трудно в таком возрасте мужику одному.
«И как он от такой жизни не рехнулся?.. — рассуждает Фомка, смотря вослед Антону. — Как не спился?..»
Осенний ветер приподнимает на ее груди косынку, волосы на голове. Он ласково трогает ее щеки и руки и манит вслед за Антоном. Но недолго длится тишина. Совсем близко от Фомки проносится один товарняк, затем другой. И грохот, и шум, точно несметное количество мошкары, охватывает ее всю.
«У меня ребенок скоро будет, — уходя со станции, успокаивает она себя. — А ему на что деньги, умрет, все дочке достанется. Так что и баб я ему буду искать, покудова он деньги дает». — И, достав из-за лифа деньги, она крепко зажимает их в кулачке.
Антон шагает к дому. Наступала одиннадцатая осень с того времени,
Антон чудом остался жив, прижатый изуродованными человеческими телами к заградительному столбу, он потерял сознание. Очнулся ночью. Из-за боли не мог шелохнуться. Бульдозер зацепил и его, вырвав клок мяса из плеча и смяв ребра. Из трехсот военнопленных еще пятеро остались в живых. Этот ад ему и сейчас часто снится. И он, покрываясь жарким потом и дергаясь во сне, кусает и рвет зубами одеяло, на весь дом, точно сумасшедший, крича:
— Убивать их, гадов, надо было! Убивать, а мы миловали!
Может, от этих Антоновых снов-трясучек и заболела Галя. А может, и не от этого, а от послевоенного адского труда. Кто скажет, от чего она слегла: болезнь штука тайная.
Переполнена горем и болью Антонова душа. Заскорузло и огрубело ко всему радостному на белом свете его сердце.
Черным табуном несутся облака к горизонту. И на фоне их пламенем краснеет дерево боярышника. Антон подошел к дереву, нагнул ветвь и, сорвав несколько ягод, кинул их в рот. Сладко-терпкая истома ударила в голову, и он, выплюнув косточки, причмокнул губами. У плотины прямо над водой летали стаями птицы. Дорога за лето перегорела, под порывами ветра белесо пылила. Достав папиросу, он, прикурив ее, улыбнулся.
Тоска в душе перекипала. Он начал думать о работе, о том, что ему завтра надо идти дежурить на проходную.
Новые туфли, которые он надел, идя на станцию, покрылись пылью. Почти у самого дома он сорвал куст полыни и аккуратно вытер их.
Он быстро забежал в дом и осторожно подкрался к комнате, где лежала жена. Нет, она не умерла, она, как и прежде, была жива, смотрела в потолок. Антон молча поправил одеяло на ее груди. Ласково посмотрев на жену, он улыбнулся.
Чуть приподняв руку, Галя касается мужа.
Взглядом скользит по его лицу, а затем, прижмурив глаза, говорит:
— Спасибо тебе…
Горячий комок подступает к Антонову горлу. Нервы не выдерживают, и его начинает трясти. Точно пьяный, натыкаясь на стулья в комнате, он выбегает во двор и, обхватив руками голову, плачет. Он чувствует себя виноватым.
Нервно подрагивает спина. И жар обиды вяжет руки. «Все кончено, все кончено…» — по-бабьи раскисает он. Хочется упасть на колени, и молиться, и во все горло просить помощи у Бога, а если нет Бога, то еще у кого-то великого и недоступного. Грубые пальцы, чуть прикрывая изможденное лицо, вздрагивают. Внутренний стыд проступает наружу. Он пугливо оглядывается, но никого нет, кто бы простил его.