Снег на Рождество
Шрифт:
Она произносит все это легко и развязно. Насмешка и презрение к уборщице не сходят с ее лица. В чем-то с ней соглашается старая кассирша. Приоткрыв окошко, шутя кричит Марии:
— Ты что это как девица убиваешься? — и машет рукой. — Иди сюда, чай будем пить.
Вздрогнув, Мария с кротостью смотрит на кассиршу. Затем, скупо улыбнувшись, еле слышно произносит:
— Некогда мне… — и выбегает из станционного зала на улицу. Ветер ее неразлучный дружок. Он остужает ее грудь и губы. И волнение как-то враз проходит. Но даже придя в себя, Мария долго стоит у железнодорожной платформы, полной отъезжающих
— Мариша!..
Она вздрагивает. Неизвестно откуда появившись, стоит перед ней грузчик Прокоша. Мужик ее возраста, холостяк, заядлый гуляка и весельчак. Кепка на голове еле держится, грудь распахнута, чувствуется, что уже под хмельком.
— Айда ко мне, — ангельски сложив на груди руки, произносит он. — Посидим, музыку послушаем. Ну, согласна?.. Ну чего молчишь?
Он не может оторвать свой взгляд от ее лица. Самым лучшим кажется оно ему в поселке, самым светлым. Дожидаясь ответа, он раскраснелся.
— Мариша! А Мариша?.. — вновь прошептал он, с еще большей настойчивостью смотря на нее.
Она нерешительно усмехнулась и с жалостью, без всякой злобы сказала:
— Не до музыки мне.
Он прикурил папиросину, изморщиненной рукой поправил на голове растрепавшиеся волосы.
— Учти, я не рябой, — с какой-то болью произнес он. — Я петь здоров. И к тебе, учти, не навязываюсь. Просто увидел и предложил.
И, сказав все это, Прокоша, щелкнув пальцами, воровато оглянулся. Пот на его искривленном носе заблестел, и дрожь вдруг охватила щеки и шею. Он дернул головой, тем самым стараясь скрыть волнение. Холодность Марии к нему была как никогда заметна. Злость и обида вскипели в нем. Но он сдержал себя.
— Мариша, ты совсем становишься другой… — и вновь, вглядевшись в нее, улыбнулся. А потом вдруг как-то разом сник, опустил голову и неторопливо пошагал к переезду. Он шел и разглядывал впереди себя деревья, тропинку, вздувшиеся облака, черный железнодорожный путь и сетку электрических проводов над ним. Губы что-то пришептывали. А что, он и сам не знал. Пройдя метров десять, оглянулся. С напряжением всмотрелся в уже с кем-то разговаривающую Марию. От волнения пальцы запрыгали. Поначалу не знал даже, куда их деть. Но затем вдруг по-детски беспомощно и очень взволнованно стал махать ей. Она заметила его и тоже махнула рукой. Он обрадовался этому.
— Ничего, еще увидимся… — добродушно засмеялся он. И разом вдруг ушла боль-тоска от его души, и он вновь повеселел.
— На трезвую голову выберу моментик, вот тогда и поговорю с ней. — И, прищурив глаза, потер руками. — Вместе жить будем. Вместе…
И, оживившись, он, размахивая руками, пошагал, как никогда, бодро. Ветер гнал по асфальту листву, и она, чуть касаясь его ног, красиво кружилась перед ним. Не везло Прокоше с бабами. До этого было у него две жены, но обе умерли. От второй остался взрослый сын. После армии он уехал на Север и разом там прижился, обзавелся семьей и об отце не вспоминает. В поселке баб мало. Приезжая лимита
Марию он любит давно. Да кто ее не любит. Тайная любовь горько-сладка и неведомо сильна. На слезах и вздохах настояна она.
Мария задумчиво смотрит на станционную дорогу. Выгоревшая трава по ее бокам сглажена ветерком. Листва бежит по ней, игриво мотаясь из стороны в сторону. Голубеющий горизонт по-осеннему окован желтыми красками. И изредка выбегающие из-под него зеленые поезда кажутся необычно яркими.
— Я пойду сегодня к нему, — вдруг решается Мария и пугливо вздрагивает. Ветер обдает ее холодом. И вот уже ей кажется, что и воздух и все на свете ломается и рушится. Это скорый, словно везущий за собой тысячу колоколов, с шумом проносится мимо. А колеса все тарахтят и тарахтят.
Старая кассирша, сладко позевывая, вышла из станции. Скрещенный на ее груди большим узлом платок приподнялся и забился на ветру. Вытерев тылом ладони влажные губы, она подошла к Марии.
— Ты чего это? Тебя зовут, а ты не идешь. И чай остыл, напрасно, выходит, грела.
Кассирша настороженно осматривает своими глазенками Марию и ждет, что та скажет.
— Странная ты… — словно догадываясь о чем-то, хитро улыбается кассирша и прыскает. — Столько мужиков, а ты не блестишь и не телишься.
Ветер сотрясает жесть на крыше станционного зала, и она мелодично звенит, перебивая воркованье голубей, облепивших узенькое окно на втором этаже. Мария внимательно смотрит на кассиршу, а затем отшучивается:
— А ты меня не суди, я в своей жизни покудова до краю не дошла. А то, что тебя печалит одно, а меня другое, мы в этом не виноваты. Чувства у каждого свои, разве им прикажешь…
Неподатлива Мария. И кассирша, глядя на нее, вздыхает.
— Ну ты как хочешь… Я сменилась… До завтра… И властно посмотрев на платформу, где стоят, дожидаясь электричку, люди, уходит вместе с ветром.
— До завтра… — произносит Мария и, зайдя в станционный зал, садится на свободную скамейку. Изредка, когда сильно хлопает приоткрытой форточкой ветер, она вздрагивает, но форточку не закрывает.
Придя домой, она, включив радио не на полную громкость, начала готовить. За окном синий вечер. В его синеве заброшенная церквушка у леса кажется тихой и покорной. Недалеко от нее в небольшой рощице дом, в котором живет Илья. Дом не видать из окошка Марии. Лишь зимой, когда вдруг струйка дыма поднимается над деревьями, можно догадаться, что в рощице кто-то живет.
Церквушку давным-давно разграбили, а все ее кирпичные пристройки разобрали дачники. Только остов растащить никому никак не удается, точно гранитный он, ни кувалдами, ни отбойными молотками не выбивается из стен кирпич. Чтобы зря церковь не пропадала, хранят в ней совхозное сено. В конце сентября набивают под самую колокольню до сорока тонн. Даже за километр ощутим запах полевых цветов. И, почувствовав этот запах, человек начинает с любовью смотреть на храм. И оживают огромный купол и лики святых, писанные масляными красками. Клочки сена гоняет ветер вокруг храма. Взволнованно вздохнет подошедший к ней человек и, сняв с головы кепку, тихо произнесет: