Снег на Рождество
Шрифт:
— Тише… тише… — говорила Нинка, всмотревшись в толпу, подводила южанина к нашей главврачихе. — Пожалуйста, доктор, поставьте ему диагноз. А еще скажите, любит он меня или нет.
— А по-русски он может?
— Может, — отвечала Нинка и, поправив на его макушке кончики платка, что-то долго объясняла ему на пальцах. На что южанин ржал как конь и громче прежнего кричал: «Е-ко-ко… Е-ко-ко!»
— С ним все нормально, — делала заключение главврач. — Так смеется, так смеется… А вот насчет любви не пойму. Несет какую-то чушь.
— Да нет, это не чушь, — говорила Нина. — Это, товарищ доктор, он говорит, что вы самая красивая.
После этих слов наша главврачиха
Ванька в солдатской шапке приезжал на пруд на своем тракторе, из которого кубарем, без всякой очереди, вылетали его жена, его почти парализованная теща и его двое гавриков.
Верка в самом центре пруда вела бойкую сельповскую торговлю. Продавая соки, она говорила: «Соки мои хоть и разбавленные, но я вам честно говорю, что они ну ничуть не хуже тех, что неразбавленные».
Лично я с нетерпением ждал появления Виолетты. Она приходила на пруд в последнюю очередь. Легкая, как балерина, с тоненькими, кое-как наманикюренными пальчиками, с устремленным в небо взором, она, подойдя ко мне, вдруг тихо, каким-то нервным шепотом, спрашивала:
— Доктор, скажите, а я похожа на птицу?..
— Похожа, — успокаивал я ее.
Но она не замечала моего снисхождения. Наоборот, как-то вся подтягивалась и торопливо уходила к своей вышке.
«Вета, что ты делаешь? — хотелось мне крикнуть, но тут же другой голос внутри меня останавливал словами: — Молчите. И никогда не запрещайте человеку то любить, что ему нравится».
Пред, взобравшись на сцену, снял с головы платок.
— Товарищи! — сказал он, когда все умолкли. — В Новом году, товарищи, будем по-новому жить!
— Не по-новому, а лучше, — поправлял его Никифоров.
Но тут взрывалась Ерохина балалайка, а за ней Сенькина гармошка. И все пускались в пляс.
— Нет, не дадим в обиду токарей России! — кричал Колька Киреев, отплясывая гопака.
В танцах почти всегда можно было услышать и песни. Они были разные. Звучали бойко, с задором. Кто их придумал, сказать трудно. Но в них было столько народного, что их все слушали, восхищаясь. Начинал Ероха. Стоя, он лихо запевал:
Уж вы, сени, мои сени,
Сени новые мои,
Сени новые, кленовые…
Баба Клара, перебивая, обращалась к Никите:
Куманек, спобывай у меня!
Душа-радость, спобывай у меня!
На что Никита ей отвечал:
Я бы рад спобывать у тебя,
Да у тебя, кума, уж больно водка лиха!
Васька-чирик, пританцовывая вокруг Нинки, пел:
Круг я келейки хожу,
Круг я новенькия,
Круг сосновенькия,
Все старицу бужу.
Но Нинка, не обращая на него внимания, с задором пела:
Перед мальчиками —
Пройду пальчиками!
Перед старыми людьми —
Пройду белыми грудьми!
Припевки сменялись одна другой.
Ероха с Сенькой после припевок
Председатель, поднявшись на сцену, попросил музыкантов на минутку замолчать. И когда те ушли на перекур, он, раскрасневшийся, точно мальчик, закинув за спину руки и с необыкновеннейшей добротой оглядев нас всех, произнес речь следующего содержания:
— Товарищи! Довожу до сведения, что в следующем году мы, товарищи, используя только свои силы, в центре поселка построим завод по изготовлению снежных баб. За морковкой дело не станет. И насчет угля дело тоже не станет. Тридцать вагонов его стоят на железнодорожной станции. Ну а вот… буквально сейчас… ну вот несколько минут назад у меня родилась замечательная идея, как нам поскорее избавиться от непрерывно идущего снега. Так вот, товарищи, я предлагаю, товарищи, своими силами соорудить над поселком навес из полиэтилена…
— Ура-а-а! — воскликнула в восторге Верка.
— Давно бы так, — согласился с председателем и Никифоров.
Закончив перекур, Ероха с Сенькой начали опять тренькать. А председатель, вдруг неожиданно за все свое председательствование впервые услыхав из уст Никифорова слова одобрения, от волнения так и не смог договорить речь. Толпа зашумела, требуя продолжения речи председателя. Но грузчик, перекричав всех, не выдал причину председателевой немоты. Он, подняв руки кверху, во всю глотку гаркнул: «Качай шефа!» И с тыла, забравшись на сцену, толкнул председателя. Тот упал на вытянутые руки толпы… И через какие-то полминуты председателя в расстегнутой шубе и в развевающемся на ветру платке стали подбрасывать навстречу идущему снегу до тех пор, пока он не превратился в снежный ком, от которого у толпы закоченели руки. Все радовались, всем хотелось подбросить председателя как можно повыше, все кричали: «Ура-а-а! Да здравствует шеф!»
Лишь один Никифоров, с лукавой усмешкой посматривая на всю эту процессию, ковырял тростью лед и говорил: «Вот только не знаю, где он столько полиэтилена возьмет».
Повеселевший директор, обняв двух подружек из КБ, по-наполеоновски выпячивая вперед живот, указывал на Кольку Киреева, отплясывающего гопак…
— Ох, как же я люблю их всех! Девки, вы только посмотрите, как наш Колька танцует…
Их крикам вторил звон колокольчиков, свет гирлянд отражался в снежном блеске. Колька Киреев, с минуту-другую передохнув, выпивал жбан теплой снежной воды и, взмахнув руками, приседал. Ероха, без слов понимая его, ударял по струнам. Сенька подхватывал наигрыш. И Колька, топнув ногой, начинал плясать «Яблочко». Все мы тут же становились в круг и выкрикивали: «Оп-па!.. Гоп-па!.. Полюбила бабка деда…» — и громко хлопали в такт ладошками. Баба Клара, разрумянившаяся, не сходя с места, приплясывала озябшими ногами, обутыми в боты, и смотря на бесшабашно и бурно танцующего Кольку, говорила: «Его бы в храм на колокольню. Парень с чувствами», — и, жеманно улыбаясь, готовая и сама кинуться в пляс, она то и дело поправляла на плечах старомодную бирюзовую шаль.
Ветерок, разнося снежок, постепенно присыпал бабы Кларины бумажные цветы. И красные их лепестки постепенно белели. И тогда казалось, что они были сделаны не из бумаги, а из нашего касьяновского снега. За Колькой, притопывая и выкрикивая: «Гоп-гоп…», пускались в пляс совхозные мужики. Они, толкаясь, с шутками и прибаутками плясали вместе с Колькой до тех пор, покуда на пруду по берегам не трескался лед.
— Нинка, а ты пойдешь за меня замуж? — спрашивал Нинку совхозный конюх одноглазый Гришка Авоськин, у которого поверх старой офицерской шинели был плащ с капюшоном.