Снег на Рождество
Шрифт:
Домой пришел усталый, дерганый.
— Что с тобой? — спросила Анюта.
— Да так… — отмахнулся он и спросил: — Писем от Вальки не было?
— Нет, — ответила та и пошла на кухню собирать на стол.
Он надел чистую рубашку, холстяные брюки. Затем умылся. Обтершись полотенцем, посмотрел на себя в зеркало.
Ишь, как устал. Да еще, как назло, не пообедал. Вот глаза и блестят, морда бычится. И усмехнувшись, растер полотенцем скуластые щеки, они тут же покрылись красным румянцем. Так лучше, а то Анюта подумает, что на работе обидели.
Он ел жадно, тем самым вызывал приятную улыбку у жены. Когда наелся, спросил:
— Как Лепшинов?
— По-прежнему,
— Да я не об этом. Меня не спрашивал?..
— Нет… Сегодня утром появился, и больше его не видели…
Вздохнув, приутих. Тоскливо посмотрел в окно. Темноты еще не было. Бестолково металась листва на деревьях. И цветы не вровень качали своими пышными, таинственно-темными головками.
— Ты что, болен? — тихо спросила жена.
— Да нет, чуточку приустал, — ответил он и, встав, сосредоточенно стал рассматривать недовязанный теплый свитер, лежащий на Анютиных коленях. Она мастерица вязать. Знает, что зимой в гараже холодно, вот заранее и беспокоится о Максиме.
— Смачно вяжешь, — похвалил он ее. — Одним словом, молодец, — и обнял ее.
Спал крепко, вольно разбросав по сторонам руки. Губы во сне изредка двигались, и он часто улыбался.
Кроме работы в гараже, Максим совмещает полставки на кирпичном заводе. Работы там мало. Цеха старые, металлические балки в них вечные. Полозья-планки, на которых держится транспортер, ломаются редко. Народ на кирпичном безвольный. Нет, не в силу характера, а в силу судьбы. Потому что он не просто рабочая сила, а лимитная рабочая сила. Из разных краев, бросив свою родину, приехали люди в Подмосковье искать счастье. Чтобы получить прописку, нужно отпахать три года, а чтобы квартиру — пять. Поэтому спорить с начальством невыгодно, а скандалить тем более. Рабочие дни не пропускают. Многие с температурой и давлением трудятся, стараются выслужиться. Если директор завода Лепшинов к кому-нибудь проявит симпатию, то прописку можно будет сделать и через полгода. Но это исключительные случаи.
А сколько уехало лимитчиков обратно. Чем-то не понравился человек директору, и через три года, когда подойдет время прописки, разведет директор руками и скажет:
— Рад бы я тебя, дорогой, прописать, но только там, наверху…
И, вспыхнув, выругается рабочий прямо тут же, в кабинете у директора.
— Но вы же, когда брали, горы обещали. А теперь вдруг валите с ног. У меня детишки. За скудные рубли три года я в горячем цеху вкалывал, думал, не обманете, а вы… Одним прописку дали, а другим нет…
Кто придумал этот лимит и лимитных рабочих? Кто их яркими призывами-объявлениями на станциях и в госучреждениях сорвал с родных мест, обещая рай под Москвой и другие блага? Да и зачем, к чему эта лимита, если своих местных работяг хватает. А все потому, что лимита народ покорный, они план никогда не завалят.
И вот, зная, что на заводе в основном лимита пашет, директор завода Лепшинов хамит, за людей их не считает. Хорошо, что хоть о таких вот обиженных судьбой работягах, не получивших прописки, вовремя побеспокоится секретарша директора Расщупкина Катя. Придет к тоскующему работяге вечером в общагу, успокоит его, посочувствует, а потом как будто невзначай скажет:
— Я бы на твоем месте сунула б…
— А как это сделать? — обрадуется Катькиной идее работяга. — Я ведь, сама знаешь, из верхотуры никого не знаю.
Она вновь
— Ох, Господи, и что бы вы без меня делали… — А затем, прикрыв глаза ладошкой и наклонив лицо вниз, чужеватым голосом произнесет: — Короче, надо тебе срочно в один конверт положить три сома, а в другой паспорта.
Три сома обозначает три тысячи. Откуда они у него, ведь заработок сущий пустяк. На кирпичном заводе лимиту на самую низкооплачиваемую работу посылают, туда, куда местных не загонишь. Они, мол, сознательные, а лимите, родину свою бросившей, все равно где и как ишачить; цель жизни у них — это расчет, закрепиться там, где слаще жизнь. Смешно, конечно, так рассуждать, ибо мотивы приезда у лимитчиков всякие бывают: у кого-то родители раньше здесь, в Подмосковье, жили, другим нравится и подходит климат. Да и родину лимитчик разве меняет, человек просто взял и приехал не баклуши бить, а трудиться. Заново прописавшись и получив квартиру, он будет и впредь трудиться.
Катя, не отнимая ладошки от глаз, ждет ответа.
— Катька, да ты что, осатанела, душу твою…
На что та с необыкновенной гордостью и достоинством скажет:
— Дело твое. И учти, меня здесь винить нечего. Я всего лишь проводник тепла. Не я эту таксу придумала, не мне ее и снижать. Мое дело предлагать. Короче, да или нет?
— Проводник тепла, да какой же ты проводник, — взорвется он. — Я изождался, я чуть не сдох в этом горячем цеху. А они, мозгляки, кроме рук, кровь мою требуют.
— Дело твое… — повторяет Катька. — Короче, даю тебе на размышление неделю. Надумаешь, приходи. В случае чего к геологам уходи. Им с этого года тоже лимит открывают.
— И что же, мне также три года у них, а потом…
Катька уходит.
— Тихий ужас, — бормочет он, обхватив голову. Из-за перегородки выходит с детьми жена. И если бы была его воля, подошел бы он сейчас к окну и, разбив его, завыл, точно шакал. Нет мочи от тоски и горя. Разбита душа, растоптана. Совесть изгажена и опорочена. Лимита. Страшное слово. Кто его придумал? Ничего не понимая, протягивает ребенок ладошки и смеется, не замечая, что мать плачет. На другой день работяга, не задумываясь, занимает деньги у кого попало и относит два конверта Кате, в одном три «сома», в другом паспорта. Через недельку Катя, все так же хитро улыбаясь, принесет ему паспорта, в которых будет яркой черной тушью сделана штемпель-отметка о постоянной прописке.
Когда лимита говорит Максимычу о том, что Катька вместе с директором Лепшиновым обирает их, он не верит. Директор человек культурный. Третий год работает, а уже почет завоевал. Скромный, тихий.
Лепшинову сорок лет, сам он родом из Сибири, на подмосковный кирпичный завод попал по протекции. И если честно, по-простецки рассудить, то он сам тот же лимитчик, но о начальстве не принято так говорить. Максим руководителей уважает.
Один раз Лепшинов попросил его:
— Максимыч, сваргань мне гаражик.
На что Максимыч тут же с ходу:
— Слушаюсь.
— А сколько возьмешь? — чистосердечно спросил директор.
— А металл чей?
— Ну, это не твоя забота, — успокоил его Лепшинов. — Твое дело стены, крышу поставить.
— Ничего не надо, — сказал Максим. — Мне после работы все равно делать нечего, а в ацетилене и кислороде, я думаю, ваш завод не откажет.
— В чем дело? — успокоил его директор.
Две недели с пяти часов и до поздней ночи варил Максим директору гараж. И сварил на славу. Увидев его произведение, директор просиял.