Снег на Рождество
Шрифт:
— Теперь жар отпустит. Можете не волноваться…
— Ну, слава Богу, слава Богу… — запричитала старушка, — а я уже боялась…
— Не бойтесь… — Я достал из аптечки таблетки. — Вот… Давайте по одной три раза в день…
Отец Никодим протянул руку к таблетке. Взял из каждой упаковки по одной. Остальные протянул мне. Я удивился:
— Зачем они мне? Они вам нужны… Вы простыли, у вас жар…
Светлые глаза ласково взглянули на меня.
— Нет, доктор. У вас больных много…
— Да что вы в самом
— Нет, доктор, — повторил он. — Спасибо вам за вашу заботу. Душевное спасибо. — И поглядел на старушку строго. — Ты, Маланья, зря людей потревожила. Таблетки мне не помогут…
— Да что вы, батюшка, говорите? — обиделась Маланья. — Как же не помогут? Температура под сорок. Бери, бери, всю пачку бери.
Отец Никодим махнул рукой, улыбнулся робко, словно извиняя всех нас.
— Оставьте меня. Прошу вас…
Я положил таблетки на стульчик. Вышел во двор. Церковь с порога была как на ладони. Стая крикливых ворон кружилась над маковкой.
Я сел в машину, меня ожидал следующий вызов. Но позже, гораздо позже, когда мне случилось вновь навестить этот район, когда я увидел серые коробки домов жилого массива и не смог, как ни старался, отыскать взглядом голубую маковку церкви, я понял все про отца Никодима…
Когда вызовов мало, нас посылают на перевозки. Из больницы в больницу, из больницы в поликлинику по нескольку часов кряду приходится ездить.
Многие перевозки не из приятных. Едешь на них в каком-то удручении.
…В терапевтическом отделении умерла женщина. Морг в двадцати километрах. А ее надо срочно туда переправить.
Из палаты, где лежала умершая, вышли все больные. Они и помогли погрузить женщину в машину. По возрасту она молода, хотя лицо ее сморщенное и вялое.
— В прошлом году чувствовала себя хорошо, — говорит мне лечащий врач. — А в этом… Сам видишь…
Вижу, конечно, и знаю, что все мы пока перед раком бессильны.
— Где-то здесь ее муж был, — сказала мне санитарка. — Если я его не найду, то вы вещички с собой возьмите… Когда за ней в морг приедут, тогда и заберут…
— Вы все-таки поищите мужа… — отвечаю я. — Время терпит…
И выхожу во двор.
Утро еще не наступило. Но оно уже чувствовалось. Радостным лаем перекликались собаки. Темное небо смиренно уступало место синеве. Холостой месяц, оставшийся один без звезд, в предчувствии нового дня подрагивал и приближался к лесу, где он, видимо, и собирался дождаться следующей ночи. Накрапывал дождик. Мелкие капли дождя светились на веточках деревьев и даже на лице водителя, пытавшегося рукояткой завести мотор.
Минут через пять прибежала санитарка.
— Нигде его нету… — известила она и, передав мне вещи умершей, поправила
— Ладно тебе тоску с утра нагонять! — перебил водитель и взглянул на меня. — Ну? Поехали, доктор?
Стараясь не думать о смерти, а еще более о том, что вот я врач и занимаюсь перевозкой, для которой не нужно особого ума, я сажусь в кабину и всю дорогу смотрю в окно тона мелкий дождик, налипающий на стекла автомашины, то на дома вдоль дороги.
В морге нас ждут. Там уже знают о нашем приезде.
У дверей в клеенчатом фартуке стоит паталогоанатом Липат Евсеич, невысокий, худенький, похожий на состарившегося подростка. Карие с прищуром глаза его смотрят на нас внимательно и чуть-чуть лукаво. Евсеич мужик грамотный. Дело свое знает. Раньше он был хирургом, а теперь работает смежником: по одним дням — судмедэкспертом, по другим — патологоанатомом.
— Что-то вы медленно едете, — улыбается Липат Евсеич. Он достает из кармана фартука яблоко, протягивает мне.
— Спасибо, Евсеич, что-то не хочется…
Я отворачиваюсь. Запах формалина, словно мороз, щиплет глаза, нос, пробирает до костей.
— Евсеич! — не выдерживаю я. — Неужели вы не чувствуете?
— Все я, коллега, чувствую. Только виду не подаю. — Липат Евсеич доедает яблоко, хлопает меня по плечу. — Ладно! Документы…
Зажав полой халата нос, я подаю ему направление, озираюсь.
— А грузчики где?
— Сами, что ли, не вынесем? — говорит Липат Евсеич.
Мне становится стыдно и неловко перед ним за свою непрофессиональную слабость.
Я вспоминаю о вещах умершей и приношу узелок из машины.
— А это еще что? — спрашивает Липат Евсеич.
— Вещи. Муж придет… отдадите.
— Что вы сюда все тащите? У меня тут не морг, а склад, честное слово. Ты погляди, погляди…
— Но муж придет, что вам стоит?
— А где эти мужья? Где?.. — И тащит меня в узкий проход тамбура. Там за старыми, с прорванным брезентом носилками, — узелки, платья, брюки, свитера, даже пальто с каракулевым воротником.
— А? Где эти мужья? Где родственники?
Успокоившись, Липат Евсеич выхватывает мой узелок и бросает его в груду вещей, глядит на меня недовольно, словно я перед ним виноват.
— Ну, что стоишь? Свободен. Заключение пришлю…
— Спасибо, — отвечаю я. — Вы на меня не обижайтесь, Липат Евсеич.
— А кто на тебя обижается? При чем здесь ты?
Он провожает меня к машине. Из-за стекла кабины я вижу его лицо; губы сжаты, крутолобая мальчишеская голова крепко сидит на худенькой шее. И ветерок треплет седые волосы.
<