Снег на Рождество
Шрифт:
Только я приехал с дальнего вызова, как тут же вновь пришлось ехать — на станции, кроме меня, уже никого не было, все разъехались. И вот, взяв новую вызывную карточку и быстренько поменяв шприцы, я помчался к машине. Вызов, если верить записи в карточке, был пустяшным: плохо с женщиной, ее возраст тридцать пять лет, живет в военном городке. Подъезжаю к дому, дверь открывает ее муж-офицер. Прохожу в комнату и вижу такую картину. На диване лежит женщина. Все окна в комнате открыты.
— Что с вами? — торопливо спрашиваю ее. А она:
— Доктор, мне все хуже и хуже… И температуры как будто нету, а сердце раскалывается… А еще как будто подташнивает меня… И голова кружится…
Одной рукой открываю сумку, а другой пытаюсь нащупать пульс у больной. Но, как ни пытаюсь я, а пульса не могу найти. Начинаю измерять давление. Но стрелка даже не колышется, стоит
— И сколько времени она так лежит? — спрашиваю я мужа.
— Примерно минут сорок…
— А раньше что-нибудь подобное было?
— Не помню…
— Скажите, раньше с вами такое было? — обратился я в волнении к больной.
Но тут больная неожиданно начала закатывать глаза, а потом как захрипит…
Ну, думаю, все… Однако я духом не пал. Сделал необходимые инъекции для поднятия давления и сердечной деятельности. Затем позвал шофера и, погрузив ее в машину, повез в больницу. Дежурный врач приемного отделения спрашивает:
— Что за больная?
А я ему:
— Откуда я знаю?
А он:
— Как это так?
— А вот так… — и объясняю. — Больше часа ни пульса, ни давления… А вот буквально… ну вот несколько минут назад она вдруг начала задыхаться… — и подаю ему вызывную карточку, где указаны все мною сделанные инъекции и все прочие мероприятия, чтобы поднять у больной давление и тонус. Доктор, как-то с недоверием посмотрев на меня, хмыкнул, а потом взял тонометр и начал перепроверять меня, то есть измерять давление. Но, увы, стрелка даже и не шелохнулась, как стояла на нуле, так и стоит. Кинулся он к руке, пульс щупать, а пульса нету. Начали было санитарки больную перекладывать с носилок на кушетку, а она потеряла сознание. Я начал опять делать инъекции кофеина, кордиамина. Все в приемной испугались. «Можем потерять больную, а что делать с ней, и не знаем». Дежурный врач помчался за реаниматорами. Те тут же прибежали, подключили капельницу, одновременно начали делать искусственное дыхание и разные инъекции. Наконец больная раздышалась и пришла в сознание. Но все равно, хотя и дышит она, но ни пульса, ни давления нет. И тогда все мы начали собирать у больной анамнез, то есть в который раз спрашивать да переспрашивать: как?.. что?.. почему?.. отчего?.. чем раньше болели?.. чем лечились? Все вопросы под внутреннее кровотечение подгоняем, ибо все, и реаниматологи, и хирурги посчитали, что у больной все же есть какое-то кровотечение, только вот причина и характер его неясны. Хирурги уже было собрались оперировать больную, но тут кто-то посоветовал вызвать специалиста по крови — врача-гематолога. Пока она придет, решили сделать больной анализ крови.
Я не уезжаю. Жду, что мне скажут, может быть, больную прикажут куда еще везти. Пришла врач-гематолог. Внимательно просмотрела анализы и говорит: «Нет здесь ничего моего. Анализы у нее нормальные».
Тут и хирурги засомневались, по анализам кровопотери нет никакой. Больная же опять сознание потеряла… Ее всю начало колотить, а потом и судороги появились… Одна из санитарок, как-то сумрачно глядя на страдание больной, прошептала: «И чего это она так живет, если столько врачей и не могут определить ее болезнь. Я бы от одних уколов на ее месте окочурилась бы… а она… — И, помолчав, вдруг толкает меня в бок: — Доктор, видите, она зябнет, сделайте ей «горячий укол…» — и показывает на ампулу с хлористым кальцием.
Я промолчал. А сам подумал: «Да, еще хлористого кальция ей не хватает… И так почти всю сумку лекарств в нее пересадил…» Среди врачей началась паника: вдруг женщина умрет в приемном отделении, молодая, двое детей. Заведующий терапией посоветовал, чтобы я покуда переправил ее поскорее в военный госпиталь, может, там с ней разберутся. Врачи пошли за советом к главврачу.
Они ушли, а больной стало еще хуже. Ее
Врачи посмотрели на меня.
«Хлористый кальций…» — в радости выговорил я и, не знаю для чего, показал им пустую ампулу.
«Выходит, у больной был аллергический шок?»
Да, действительно, у больной оказался аллергический шок, реакция на молоко. Как выяснилось после, у больной раньше, лет пять назад, когда она кормила первого ребенка, тоже после молока развился аллергический шок. Но перенесла она его легче. Тогда она упала возле двери и пролежала что-то около двух часов, потом пришла в себя. Как говорится, она «отлежалась», хотя после этого чувствовала себя еще две недели очень плохо, раскалывалась голова, да периодически мучили ознобы. Особого значения этому случаю она не придала. Тем более и мысли у нее не было, что шок может повториться вновь и протекать намного страшнее прежнего.
«Вот так случай! Это надо же!» — удивлялись теперь уже повеселевшие доктора. Прежний их страх как рукой сняло… Как быстро меняются люди… пусть даже это бывают и врачи. Я же стоял в стороне и, посматривая на ожившую больную, думал о своем. Почему мы, врачи, растерялись? А вот санитарка оказалась на высоте. Уж больно чудно все как-то получилось. Что это, интуиция? А может, медиком надо родиться, и потом полюбить свою работу на всю жизнь, и любить ее больше всего на свете? Иначе…
Самый популярный человек на нашей «Скорой» — это Авдотья Павловна. Работает она санитаркой. Их у нас, этих санитарок, положено пять по штату, но она у нас вот уже как пять лет все одна и одна. Ведь никого не заставишь санитарить, все хотят, как говорит сама Авдотья, руки березовым кремом мазать да ноготки модными лаками красить. Руки у Авдотьи морщинистые, пальцы корежистые. По расторопности нет ей равных. За какие-то считанные секунды она и судно под тяжелобольным поменяет, и успокоит его, и резиновый кружок со льдом ему на живот уложит, и в машине подметет, и шоферу водички принесет — и все вовремя, без задержки делает. Потому, что руки у нее, хотя и корежистые, но золотые. Шуток она не любит, и если молоденькие медсестры начинают над ней насмехаться, Авдотья объявляет им бойкот. Тогда уж судна и утки из-под больных убирают они сами, ну а запашок от этих предметов, вы сами небось знаете, не райский. Крем березовый за каких-то две-три минуты вмиг улетучивается, лак с ногтей сходит, и медсестры, поначалу втихомолку, а потом и вслух начинают говорить друг другу: «Надо нам перед Авдотьей извиниться… Чтобы она поскорее бойкот прекратила…»
Авдотья, со стороны посматривая на их нерасторопную беготню, все чему-то усмехается и усмехается…
О чем она думает, трудно сказать. Взгляд ее не злой, а, наоборот, скорее ласков. Иногда она, неподдельно и как-то блаженно улыбаясь, выдает себя:
— А чем я хуже? Что ж я, крема березового купить не могу? И руки намазать… Слава богу, денег у меня куры не клюют…
— Авдотья, — прикрывают халатиками носы медсестры. — От этого запаха можно психом стать.
— А как же я? — спокойно произносит она. — Почитай, вот тридцать годков все вот так вот и вот так вот.
— Авдотья, милая, — ноют медсестры.
— Ну ладно, раз устали… идите поспите… — простив обиду, жалеет их Авдотья и, поправив на голове косынку, идет санитарить.
— Как санитарские полставки получать — у них голова не кружится, — бурчит она. — А к утке шагнули… и враз у них душа в пятки ушла… Тоже мне, мигли-фигли называются. Один березовый крем в голове. А как же вы со временем за престарелыми матерями будете ухаживать? Как же? Так вот, что ли? Да стыд и позор тогда вам… Почему же меня не рвет, когда я прикасаюсь? Пока живой человек, хотя он и болен, все вокруг него надо стараться делать хорошо. Понять надо, что ты все это делаешь ради его жизни. А с таким подходом, какой у вас, больной долго не протянет. Ведь он все видит, все замечает. Ведь врач порой один не вылечит. Мы все ему должны помогать. Поняли, ведьмы?..