Снег на Рождество
Шрифт:
А смелости, увы, у меня в эти минуты не хватало. Ибо я не мог себе представить и уяснить, как это я вдруг, врач-терапевт «Скорой», оказался в этой операционной…
Я разглядел хирурга. До этого мне казалось, я слышал лишь его голос. Он был в низенькой шапочке и в такой широкой маске, что одни глаза его и были видны: глаза круглые, неподвижно-сосредоточенные, взгляд их сочувствующий, напряженный.
— Ты уж извини, что так вышло, но наши хирурги, как назло, все на областной конференции. Я звонил им, я послал за ними, так что, даст Бог, к ушиванию
— Не-а, — пролепетал я. — В институте перевязывал, а после института нет.
— А узлы-завязки хоть представляешь?
— Не-а…
— Ну ничего страшного, ты будешь у меня ранорасширители держать. А мы с сестрой, даст Бог, и управимся.
И вот я уже у операционного стола. Больной под наркозом, и анестезиолог, сидящий на белом стульчике, зорко посматривая на приборы, говорит хирургу:
«Пульс семьдесят, давление сто на семьдесят. И прошу учесть, что пять минут назад оно было сто сорок на восемьдесят».
«Да… — думаю я, — тут, наверное, не прободная язва, а язвища, ведь больной, но рассказу хирурга, был ярый гипертоник, а тут оно резко упало. Кровь, наверное, хлещет в брюшную полость».
Короче, хотя я и был терапевтом, а не хирургом, но состояние больного и ситуацию, в которую я попал, прекрасно понимал. При таком резком падении давления в нашем распоряжении было всего двадцать, ну, тридцать пять минут, но не более. Ушивание язвы производится тремя хирургами, так называемой хирургической бригадой. А тут всего один хирург да я. «А может, он меня в качестве свидетеля взял? — подумал я в испуге. — Чтобы на случай смерти он смог хотя бы частично снять с себя моральную ответственность? »
Но мне уже было не до рассуждений. Операция началась. И хирург пошел приказывать мне: держи то, возьми то, слабее, сильнее… Ну а затем, словно позабыв, что я терапевт, он вдруг дал мне в руки шелк и приказал:
— Вяжи! — а сам пошел в глубь раны.
— Лукерья, — еще строже обратился он к операционной сестре. — Сколько в нашем распоряжении времени?
— Двадцать пять минут, — ответила та, глядя на песочные часы, без остановки, точно робот, подавая хирургу инструмент.
Передо мной была огромная операционная рана. И сотня кровоточащих сосудов. Хирургические узлы, которые я по институтской памяти пытался накладывать на них, слетали.
Хирург, не выдержав, заторопил меня.
— Быстрей перевязывай! Скоро шить будем, а ты на одном месте копаешься…
— Да поймите же, я не могу вязать, — вспыхнул я. — Я предупреждал вас, что я все забыл давным-давно…
— Тихо… без ругани, — одернул он меня и тут же приказал: — А ну слушай мою команду. Раз, два, три, начали…
Делать было нечего, и я покорно начал подчиняться всем командам хирурга. Постепенно я перестал замечать окружающие меня предметы. Рана,
— У-ух, ну ты!.. А ну давай разыскивай сосуд… Вишь, как кровит… — не грубо, а уважительно поправил меня хирург, и, заметив, что я нашел сосуд, он тут же давал совет: — А теперь шевелись, суши и перевязывай следующий. — Иногда, когда он не смотрел на меня, он говорил поспешно: — Ну а теперь подай салфетку и для контроля второй зажим… А то вдруг сосуд выскочит. Да не спеши брать мелочь, бери те сосуды, что покрупнее, с мелочью мы всегда справимся. Сосуд перевязал и тут же суши его…
Я сопел. Я старался. Времени для обид не было.
— Да ты что это словно в земле копаешься? — опять закричал он.
— Извините… — тихо произнес я. — У меня руки дрожат…
— Ну и что, что дрожат? — произнес он и тут же вновь продолжил: — Ты двумя пальцами захватывай ножницы, и без всяких там фокусов, ибо тут у нас не в ателье, а в печке… чуть что проворонил и враз сжаришься, совесть-то она за смерть больного будет все время тебя печь… Сосуд свалил-перевязал и сразу же шелк срежь… да усы большие не оставляй, только чуть-чуть, так называемые подусики…
— Доктор, и долго мне еще эти сосуды перевязывать? — набравшись смелости, спросил его я. А он как ни в чем не бывало ответил:
— Долго, очень долго…
А потом попросил:
— А ну давай срочно заходи сверху и спереди, вторую нитку указательным пальцем перехвати… Вишь, зажим сорвался. Ой, да что же это ты делаешь? Ты же кожу захватил… Ну, милый, так нельзя… И над ухом моим не пыхти, а то и так дышать нечем… Молодец, молодец… Перевяжем самые главные сосуды… Только за кончик зажима шелк заведи, а в остальном я сам ухвачусь… Вот и все, кажется, норма… Ну и отлично… Эх, ну что же, опять сорвался… Ладно, накладывай вновь ранорасширитель, растягивай рану и держи, я сам перевяжу…
Я так устал, что нет даже сил повернуть тело. И в ногах, и в груди, и в голове все гудит; спина ноет, затылок болит. В ушах треск-шум то и дело сменяется каким-то пронзительным звоном-писком, а перед глазами так рябит, словно я нахожусь не в операционной, а в дождь на озере. Но хирургу хоть бы что, он лишь изредка покряхтывает да знай делает свое дело.
— Да не загораживай ты своей головой свет… Каждая минута дорога, а ты… Видишь, где сосуды подкравливают, клади на них салфетки. Хорошо, хорошо, молодец. Динамично работаешь.
А потом хирург закричал:
— Сестра, у меня высохла глотка, смочи мне ее…
Хирург чуть отходит от стола, и сестра торопливо подсовывает под его маску стерильную резиновую трубку с воронкой на конце. В воронку сестра льет дистиллированную воду. Хирург с жадностью пьет ее, и я слышу даже, как булькает вода. Утолив жажду, хирург продолжает бой. Вдруг в операционной раздается неприятный звон. Это я локтем зацепил три зажима и какую-то баночку с кетгутом в спирте, и они упали в мусорный таз под ногами.