Снега метельные

Щеголихин Иван Павлович

Он побрел по улице, внимательно вглядываясь впе­ред, ища глазами Ирину. Улица была пустынной, никто не встретился. В косом свете, падающем из окон, кружи­ла желтоватая поземка. Возле клуба темнело стойбище автомашин: опять к ночи прибыла новая колонна. На ближнем кузове Грачев различил надпись мелом: «Пере­гон Кировоград».

Оркестр гремел польку, сотрясались, гудели стены Дома культуры. В фойе, на полу горой лежала солома для шоферов, приехавших с перегоном. Когда все разой­дутся, они здесь расположатся на ночлег. На соломе ле­жал немудреный

шоферский скарб — фанерные чемода­ны, солдатские вещмешки, телогрейки и стеганые капоты для машин. На широком подоконнике, поставив на коле­ни гармошку с растянутым цветастым мехом, сидел чума­зый паренек в шапке.

Едва Грачев вошел в зал, как к нему сразу подско­чил бравый подвыпивший Суббота.

— Милости просим, товарищ главный врач. Разде­вайтесь!

— Нет, нет, я на минуту. Я зашел...— он хотел ска­зать, что зашел жену встретить, но сдержался. Еще не оглядев зала, он понял, что Ирины здесь нет.

Щедро улыбаясь, Суббота потянул хирурга за рукав.

— Примите участие, Леонид Петрович! В общем де­ле. Ну, отдохните вместе с нами, а то все работа, работа! У меня к вам дело есть. Давайте, снимайте ваш полу­шубок!

Грачев мельком оглядел зал. Польку танцевали все, кто умел и не умел. Плотное кольцо пар двигалось по кругу. Выделялся потешный парень в полушубке и в шап­ке с торчащими, как рога, ушами. Он широко размахивал руками, лихо вскрикивал и притопывал валенками так, что они собирались гармошкой.

Ирины на самом деле здесь не было.

Оркестр смолк, и Грачева окружили девушки и ребя­та из прошлогоднего ансамбля. Приезжие шоферы с лю­бопытством взирали на худощавого сумрачного человека. Кто такой? Артист? Местный культмассовик?

— Что будете танцевать, Леонид Петрович?

Грачев отказывался:

— Не умею, товарищи, не умею!

— А мы научим!

— Давайте, Леонид Петрович, специально для вас закажем!

Слишком долго он привлекает внимание всех. Лучше согласиться.

— Ладно, давайте вальс.

— Ва-альс, ва-альс!—тотчас дружно закричали все, обернувшись к сцене.

Оркестр грянул вальс. Леонид Петрович снял полу­шубок, его ловко подхватил Суббота, и протянул ру­ку ближайшей из девушек.

— Приглашаю вас.

«Смейся, паяц...— подумал Грачев.— Так где же Ирина?..»

Оркестр дул во всю ивановскую, воздавая честь хи­рургу. Суббота перепоручил его полушубок какому-то робкому пареньку, свирепо наказал стеречь и тоже ри­нулся в круг.

Грачев оставил свою даму раньше, чем смолк оркестр, надел полушубок и торопясь вышел, опасаясь, что Суббо­та пристанет к нему со своим «делом».

Комната рядом со сценой, где обычно собирался хор, была заперта на висячий замок.

Поселок спал. Мерцали редкие слабые огоньки. Один... Два... Таинственно шуршала поземка. Глухая де­ревенская тоска охватила Грачева.

Он шел медленно, сутулясь и не оглядываясь. Позади него с тяжелым гулом входили в поселок груженые хле­бом машины. Скользнул по снегу серебристо-голубова­тый свет фар, засветился легким слюдяным сиянием дым поземки. Одна за другой машины прошли мимо в равно­мерном монотонном рокоте, на одинаковом расстоянии одна от другой, не убавляя скорости и не прибавляя, как ходят колонны дальних рейсов. В кабинах темнели мол­чаливые неподвижные силуэты. Шоферы, казалось, спят, а машины сами в торжественной отваге идут и идут по дороге в холод и темень ночи.

«Может быть, она уже дома? Сидит, ждет, сердит­ся»,— подумал Грачев и заторопился.

Он с надеждой открыл взвизгнувшую от мороза дверь. На столе в кухне едва тлела лампа. Попыхивая, она стреляла тонкими струйками копоти. На скрип двери вы­глянула Женя, личико жалкое, измученное.

— Это я, я,— сказал он успокоительно.

— Леонид Петрович, я хочу вам...— пролепетала Женя.

— Что?— выпалил он так поспешно, что испугал ее.

— Я хочу попросить вас... Можно мне домой уехать? Хотя бы на праздники?

— Какие праздники?— переспросил он недоуменно.— А-а, на Седьмое ноября? Я думаю, можно. Только дого­воритесь, чтобы за вас подежурили.

Сашка спал на диване, раскинув руки, без подушки, в лыжном костюмчике. Устал, набегался, а раздеть и уло­жить в постель некому. Отец, тихонько бормоча ласковую бессмыслицу, осторожно перенес его в кроватку.

«Вот и снова мы остались вдвоем...»

Он погасил лампу и прилег на диван. Встречать се­годня жену в нижнем белье показалось ему в высшей сте­пени глупым и унизительным. Заложил руки за голову, но лежать не мог, поднялся и стал ходить из угла в угол, неслышно ступая, чтобы не выдать своей маяты перед Женей. «Почему-то она сегодня не в себе...» Три шага в одну сторону, три в другую.

Сейчас он думал об Ирине плохо, так же плохо, как в самом начале, еще в городской больнице. Увидев ее впервые, он решил, именно такие женщины, как она, приносят людям несчастье. И сами никогда не бывают счастливы, сами страдают, прежде всего. Именно этим — своим страданием, глубоким, искренним — она и при­влекла Грачева...

Постоял возле окна. Закрыл глаза и представил вдруг ее белое тело в теплой душной темноте чужой ком­наты.

В доме стояла поистине гробовая тишина. От окна тянуло стылым степным бездорожьем, глубинкой.

Вспомнив начало, город, больницу, санитарный само­лет, операцию в поселке, ее срыв, их отъезд вместе, он пошел дальше по веренице дней и событий и только сей­час, причем без особого напряжения, только сейчас по­нял, когда и что именно прозевал, проворонил.

Два года назад, вьюжным вечером привезли в боль­ницу шофера с прободной язвой желудка. Требовалась срочная и довольно сложная операция. Разыгрался бу­ран, самолеты не вылетали на вызов, и Грачев решил оперировать сам.

Ирина кипятила инструменты, санитарка в операци­онной протирала пол раствором хлорамина, он уже вы­мыл руки, когда прибежала почтальонша с радиограм­мой: в совхозе имени Фрунзе второй день не может раз­родиться молодая женщина.