Снега метельные

Щеголихин Иван Павлович

Хлынов угрожающе приподнялся, но Ирина только рассмеялась в ответ. Тогда Сергей схватил ее голову обеими руками и не просто поцеловал, а впился в ее губы, будто желая наказать Ирину, отомстить ей.

— Ой-бой, голова кусает!— апай всплеснула рука­ми, беззвучно рассмеялась.

Ирина кое-как, вяло оттолкнула Хлынова.

— Глупый...

— Мужик твой любит, хорош!— отметила апай.— Муж?

— Объелся груш,— Ирина высоко подняла локти, поправляя прическу.

— Подушка бери, одеяло бери,— стала перечислять апай, показывая где, что.— Спина на

спина, тепло будет.

Ирина вызывающе посмотрела на Хлынова — не ска­жет ли он какую-нибудь пошлость? Но Сергей молчал, и тогда Ирина сама его подтолкнула, ее словно бес манил:

— Товарищ Хлынов хочет что-то сказать по этому поводу.

Сергей повел бровью.

— А мы благородные, апай, отдельно спим.— Она все-таки его смутила, пошел все-таки на поводу у нее, мог бы и промолчать.

— Да, отдельно,— подхватила Ирина.— В километре друг от друга.— Ее несло куда-то, даже в ушах зве­нело.— Кто-то с мужем, а кто-то — с открытой фор­точкой.

— Дразнишь ты меня неспроста,— Сергей нахмурил­ся.— Определенно чего-то добиваешься.

Ирина приложила руку к губам, словно намереваясь укусить себя, провела по горящей щеке, ничего не ска­зала.

— Ладно, мой — работа пора. Жумыска барам. Джи­гит — мой гость, разрешение давай.

— Пожалуйста,— отозвался Сергей с некоторым не­доумением.— Как хотите.

Апай надела полушубок, влезла в валенки и скоман­довала Сергею, показывая на ружье в углу:

— Подавай палка!

Сергей взял ружье, привычным движением охотника попробовал его переломить, но не тут-то было, ружье проржавело. Тогда он тремя ударами о бедро все-таки переломил его и посмотрел на свет в пустой ствол.

— Оставьте его мне, апай,— сказала Ирина.— На случай нападения.

Апай сделала вид, будто не понимает, о чем речь. Вместо нее отозвался Хлынов:

— Зачем вам мерзнуть, апай? Оставайтесь дома. А я пойду караулить.— Сергей шагнул к двери, не выпу­ская ружья, но апай неожиданно легко подскочила к нему и выхватила ружье.

— Кёп сулейме!— притворно сердито воскликнула она.— Болтай много. Балбе-ес,— закончила она лас­ково.

— Какие мы гордые,— пропела Ирина.— Не шофер у меня, а прямо-таки рыцарь. Без страха и упрека.

— Сдали бы вы его в музей, апай,— проговорил Сер­гей, не обращая внимания на Ирину.— Большие деньги дадут.

— Иди сам музей,— апай лукаво, беззвучно рассме­ялась.— Такой жёнка — не можешь стреляй. А мой ка­тюш — будь здоров!

И ушла...

24

Сидя один в темной комнате, Грачев думал о том же самом, только с другими, более мучительными для себя подробностями...

Ирина вернулась в полночь, тихонько отворила дверь, и Грачева обдало холодом, морозной све­жестью.

— А ты не спишь, Леня?— она торопилась, запыха­лась.— Задержалась, прости, пожалуйста.

Ее непринужденность покоробила Грачева, он ничего не ответил.

— Задержалась,— опять сказала она, сбрасывая пальто, платок, стягивая валенки. Капроновые чулки лос­нились на ее плотных икрах.— Сашенька спит?

Грачев не ответил.

— А ты поужинал, Леня?— только сейчас в голосе ее появилось напряжение, она почуяла неладное и, чтобы избавиться от молчания Грачева, пошла на кухню.

Он постоял, постоял и пошел за ней, сел за выскоб­ленный стол. Он молчал не по каким-то там соображениям, он просто не мог, не знал, о чем тут можно говорить и ждал, что она сама скажет.

В печке гудело пламя, на плите что-то шипело.

— Господи, темнота-то какая! Керосин, что ли, кон­чился. Прямо беда, ох ты, боже мой,— проговорила Ири­на, будто стараясь заполнить словами пустоту. Выкрути­ла фитиль побольше, лампа разгорелась поярче.

Она чувствовала его подозрение, догадку и не могла остановиться, тонула в суесловии.

— Первый час уже, надо же! Спать давно пора, а мы...

— Где ты была?

Горлышко белого чайника в руках Ирины мелко за­стучало о край стакана, она подняла его и так резко, что заварка выплеснулась на стол.

— Я тебе уже объясняла,— отчужденно ответила Ирина.— А кроме того, забегала в больницу.

Она знала, он не станет проверять ее и расспраши­вать персонал, была ли она там на самом деле.

— Где ты была?!— повторил он настойчиво, показы­вая тем самым, что никаким ее объяснениям не поверил.

Она попыталась что-то сказать, но он знал, будет снова ложь, и перебил:

— Ты могла мне сказать правду сразу, когда уходи­ла. Или даже еще раньше. Я не вынуждал тебя лгать!

Она отодвинула стакан и положила руки перед собой на стол, глядя на них и раздумывая, как будто решаясь на что-то.

— Мы с тобой взрослые люди,— продолжал Грачев глухим и недобрым голосом.— Если тебе плохо со мной, мы можем вместе найти выход. Или ты считаешь, только ложь поможет тебе, мне и тому, третьему?

Она продолжала молчать, видимо, дожидаясь каких-то других его слов, какого-то решения.

— Значит, ты и дальше будешь вести себя так, на манер... потаскушки?

Лицо ее покрылось пятнами, ноздри побелели, она в упор глянула на Грачева.

— А если я люблю его?

Он оскорбил ее, и она прикрылась этим могучим сло­вом «любовь», как щитом. Не только прикрылась, отби­лась, но и его ранила.

— Тем более,— едва слышно произнес Грачев. Он по­нял, – не только ее оскорбил, но и себя унизил. Но тем быстрее развяжется этот узел, прорубится выход. Только не надо больше унижать себя. Он сразу остыл, успокоился, а может быть, просто сник, оглушенный ее признанием.

На желтой пластмассовой тарелке лежал нарезанный хлеб. Грачев взял ломоть и начал жевать, тупо глядя на печную дверцу. Все ясно, просто, а он ничего не видел. Ему казалось, у них одна жизнь, единая, неделимая во веки веков, а вышло две, разных, параллельных... Двер­ца озарялась изнутри зыбчатым светом огня, а в душе Грачева всё гасло, с лица его сошла твердость, лицо ста­ло странно-покорным, детским. Он с усилием проглотил сухой комок,— здешний, целинный, сейчас такой горький хлеб.