Снежные зимы
Шрифт:
— Напрасно ты беспокоил людей.
— Я же знаю тебя не хуже, чем Ольга. Не в твоем характере такие поездки.
— К сыну?
— Много раз ты ездил раньше?
— Не попрекай. Видно, старею. Больше стал думать о детях. Иногда чувствую, не все сделал, что мог. Для детей.
— А чего недоделал? Разве только с Василием поторопился…
В порыве дружеской откровенности захотелось рассказать о посещении Нади, о Виталии, о своем неожиданном признании. Посоветоваться, как держать себя дальше, например, в случае, если Вита приедет, а она, наверное, приедет… Что сказать Ольге, Ладе? С кем еще посоветуешься
— Сын сказал тебе что-нибудь неприятное, что ты нахмурился?
— Нет. Мы хорошо поговорили. Вася не в обиде. И я убедился, что служба ему на пользу. Его море зачаровало. Единственное, что меня немножко огорчает: останется парень на море.
Будыка засмеялся.
— Теперь я вижу, что стареешь, хочется тебе собрать детей под свое крыло? Не выйдет, Ваня! Не те времена! Пускай летят! В море. В космос. Куда кого тянет.
Секретарша принесла кофе. Поставила поднос с чашками на круглый столик. Назвала фамилию человека, который ждет в приемной.
— Попросите его зайти через час. И тогда уже — прямо ко мне. Кто бы тут ни был. А сейчас — пусть извинит меня. Иван Васильевич редкий гость. Хотя по всем линиям ему надлежит наведываться чаще… Как другу…
Галина Артемьевна, привлекательная женщина, из тех, чей возраст никак не угадаешь, понимающе улыбнулась: мол, все знаю, объяснять не надо. Неприятно как-то кольнула ее улыбка Ивана Васильевича. Понял: против комиссии восстановлен весь аппарат института, от самого Будыки, его заместителей до секретарш и машинисток. Пришел сюда, намереваясь поговорить с Валентином сердечно, откровенно, по-дружески. Даже если тот вскипит — покорить, обезоружить его своим спокойствием. А тут вдруг море всколыхнулось, ударило первой волной, и через мгновение душевного штиля и в помине не осталось. Дурацкие нервы! На черта ему эти волнения? И из-за чего?
— Сядем туда, удобней будет.
Из особой тумбочки, стоявшей у круглого стола, Будыка достал початую бутылку коньяку, рюмки. Антонюк попытался «разрядить» себя шуткой:
— Ого! Шикарно живешь! Можно позавидовать.
— Не мало таких, которых ест, как ржавчина, этот пережиток. Ну, будьмо!
— Говорят, жалуешься?
— На кого? — Будыка отдернул, точно обжегшись, поднесенную ко рту рюмку, поставил обратно на стол. — Жалуюсь? Нет. Просто хочу вежливо указать твоим пенсионерам на дверь.
— Да что ты! Такой ученый, такой деятель — и испугался народного контроля? Что-то с тобой неладно, Валентин. Не от уверенности такая нервозность.
— Все со мной ладно. Не бойся. Уверенности в работе, в своих людях мне не занимать. Но я не позволю, чтоб у меня путались под ногами, заводили тут мышиную возню… собирали обывательские сплетни. Вы три месяца сквозь лупу разглядывали диссертацию моего сына.
— Диссертация твоего сына — одна
— Ага! Что? Не вышло? Осечка? Поверяльщики! — И тут же пошел на мировую: — Сам читал?
— Читал. Не все, правда, понял — сложные расчеты. Но специалисты дали высокую оценку.
О, великая сила — отцовская гордость! Засиял человек. Однако продолжал возмущаться:
— А ты думал, Будыка тащит в науку сына по блату, протаскивает бездарность?
— Я так не думал.
— Ты не думал, другие подумали. А ты поверил. Комиссию возглавил. Никто тебя не вынуждал. Зачем это тебе, скажи, пожалуйста? Пенсию тебе повысят, что ли?
Тяжело, с гулом ударила волна обиды и возмущения. Опять пенсия! Ударила в сердце, погнала кровь к вискам. Но снова выстояла дамба спокойствия, не обвалилась, не прорвалась.
— Хотел тебе помочь.
— Мне помочь? — ошеломленно переспросил Будыка и остановился рядом, разглядывая друга, как чудо заморское.
Антонюк глотнул коньяка, запил кофе. Это еще, видно, больше поразило хозяина. И взорвало. Спросил придушенным шепотом:
— Таким способом? — И тут же грохнул хохотом: — Спасибо тебе! Ты меня спас. Только от чего?
— Хочу спасти. От тебя самого.
Валентин Адамович так же внезапно и резко перешел на важный и серьезный тон:
— Прости, я забыл. Теперь у тебя единственное занятие — помогать друзьям… Высочайшая миссия!
Это было тоже оскорбление, более тонкое, а потому более злое. Но — странно — оно почти не задело; волна отхлынула, с шумом унеся с собой гальку прежней обиды. Теперь можно наступать, не боясь сорваться.
— Ты порадовался за сына. Я тоже рад за Феликса. Он идет в науку. А рядом ползут, лезут в каждую щель разные жуки, слизняки и… клепни. А ты им покровительствуешь. Клепнев — будущий кандидат! Смеха достойно!
Будыка сел. Выплеснул в широко раскрытый рот коньяк, вытер платком руки: видно, они вспотели. Сказал спокойно, запросто:
— Ничего у вас и тут не выйдет, Иван. Каждый имеет право сдать минимум, писать на любую тему. У Клепнева тема неплановая. Зарплату он получает не за то, что пишет диссертацию. Защищать будет не у нас, если тебе известно положение. Не я его научный руководитель. За одного из жуков я несу известную моральную ответственность. Да, у жуков есть Жук, — Будыка засмеялся. — Я не без греха, Иван. Но спасать меня не от чего. И не от кого. Нет. Напрасно тратишь время, командир. Пей. Кофе стынет.
— За твою уверенность. Но мне хочется понять. Зачем ученому Клепнев?
Будыка скривился, как от зубной боли.
— А-а, черт! Дался тебе этот Клепнев. Да пойми ты наконец. Он нужен не ученому, он нужен директору, который отвечает за все. Да не могу я день и ночь заниматься административной работой. Я — ученый, конструктор. Для тебя Клепнев — пройдоха, для меня — делец, выбивала, доставала, как хочешь называй. И мне нужен такой человек. Он работает за пятерых. Он освобождает меня от мелких забот. Он один может раздобыть и сортовую сталь и этот вот коньяк, который тоже иногда нужен. Я не крохобор и не ханжа. Мне приходится жить и работать с людьми… Ты начинаешь меня удивлять, Иван. Никогда раньше ты не был оторванным от жизни моралистом. Ты человек конкретного дела. И грехов у тебя не меньше, чем у меня. Не строй из себя теперь святого. Знаем…