Снежные зимы
Шрифт:
— Гости! Прошу к столу! — И первый прошел за стол на свое место у окна.
Поэт сказал:
— Давно пора. В горле пересохло.
Командир отряда укорял бывшего начштаба бригады:
— Ох, любишь, Валентин Адамович, чтоб тебя ждали. Зазнался!
Тогда Будыка крикнул через головы гостей, протискивавшихся за столы.
— Иван! Прошу простить за опоздание. Женщины, блюстительницы ритуала, зашумели: — Молодых — к родителям! Пропустите молодых!
— Молодых — на кожух, — сказал поэт.
Гости прижались к серванту, к стене, чтоб пропустить молодых. Лада шла уверенно, радостно-возбужденная,
Но пока они пробрались на свое место, там сидел уже Стасик — пролез под столом. Малыш вел себя очень странно. Он вдруг загорелся любовью к Ладе, хотя обычно воевал с ней из-за телевизора, желал сидеть только рядом с невестой и… ревновал к Саше; еще днем заявил ему: «Уходи, ты — чужой». Покуда Милана в спальне причесывалась, лучшие места заняли другие гости, и Будыкам поневоле пришлось поместиться на краю стола. А Клепнев все-таки пролез вперед, втиснулся между молодых женщин и уже обвораживал — шептал на ухо то соседке справа, то соседке слева что-то смешное.
Человек энергичный, Иван Васильевич был весь день особенно оживлен, деятелен, весел. А тут вдруг, неведомо почему, овладело им странное безразличие. Не хотелось ни пить, ни есть, ни тем более говорить. Как будто застолье это уже шумело целые сутки и он, хозяин, обессилел, изнемог. Но первому, кажется, надлежит говорить отцу. Он попросил наполнить бокалы и поднялся с рюмкой в руке. За столом притихли. Даже молодые гости в комнате через коридор, когда увидели, что отец невесты встал, зашикали Друг на друга, хотели услышать, что он скажет. Но ничего не услышали. Сказал Иван Васильевич тихо, устало и коротко:
— Что вам пожелать, дети? Как всегда в таких случаях — счастья, согласия. Еще чего же? Поблагодарим гостей, что пришли порадоваться вместе с нами. И… выпьем. А что еще? — спросил как будто растерянно, как будто и в самом деле не зная, что еще можно сказать пли сделать, и вышло это хорошо — наивно и забавно.
Гости сдержанно засмеялись. Зашевелились те, что поближе, потянулись чокаться.
— Поздравляем, Лада!
— Саша! Был ты матросом, стал мужем. Будьмо! — сказал поэт и, кажется, один успел опрокинуть свою рюмку, потому что остальных остановил Будыка.
— Погоди, Иван! Уж очень что-то скупо ты сказал. А сказать надо так, чтоб вечер этот, слова пожеланий запомнились молодым на всю жизнь. Это же свадьба! По-нашему, по-белорусски — вяселле! Одно слово чего стоит, смысл в нем какой! Вспомните, какой она была у наших отцов. Когда садились за стол, наш поэт провозгласил: «Молодых — на кожух». Да, молодых сажали на дежку, на кожух. И это не смешно. В этом был глубокий смысл. Был обряд. Сложный, длинный, рассчитанный на разные эмоции — память невесты о девичьем житье, грусть от расставанья с родными, сожаление о молодецкой вольности и радость, что пришла любовь, что единятся сердца, рождается новая семья, а с ней — новая жизнь. Обряд пробуждал извечную надежду, что дети будут жить лучше, чем отцы…
— Политграмота, — сказал поэт, закусывая.
Женщины шикнули на него, мужчины, жаждавшие выпить, завидуя его прыти, одобрили
— Нет, дорогой поэт, это не политграмота. Политграмота — твои стихи.
Многие засмеялись. Но поэта это не смутило, только дало возможность под шумок налить и, подмигнув хозяину, опрокинуть еще одну рюмку.
Молодежь в другой комнате тоже не дождалась конца речи Будыки — зазвенели рюмки, застучали ножи, зашумели голоса.
— Мы разрушили обряд. И утеряли красоту, «святость» этого незабываемого события — свадьбы. На месте разрушенного надо строить новое. Во всех областях, во всех сферах, материальных и духовных, у нас — новое. Нам нужны новые обряды! К сожалению, молчат наши поэты, этнографы…
— Обряды создает народ, — оторвался от закуски поэт. — И ты, частица народа, вместо скучной речуги предложил бы что-нибудь новое. Эпизод обряда. Глядишь — и пошло бы с сегодняшней свадьбы.
Слова эти сбили-таки Будыку. Предложить он ничего не мог. Пришлось отбиваться:
— Вас, дармоедов, сколько там сидит, и вы ничего не предложите. А я строю машины.
— Вот и строй на здоровье, — не выдержал наконец Косач, — а мы выпьем за молодых. Без религии. Старой. И новой.
Никто не зашикал на седого командира. Засмеялись женщины. Кое-кто из мужчин хватил рюмку; сколько можно ждать! Испортили тост Валентину Адамовичу.
— Лада, за твое счастье! За твое счастье, Лада! Я носил тебя на руках — и я горжусь тобой. Как родной дочкой. Вологодец! Вручаем тебе сокровище. Береги! Тебе выпало счастье. Чокаюсь мысленно, Лада.
Иван Васильевич ждал конца тоста друга, но слушал плохо — наблюдал за Клепневым, как тот, облизывая губы, с поднятой рюмкой смотрел в рот шефу. Раньше Клепнев не проявлял столь открытого угодничества, держался независимо, иногда даже нахально, дерзко. А тут как бы демонстрировал свою преданность, верность. Почему? Верно, потому, что сразу почувствовал — не «стреляет» речь Будыки, не удивил он «теорией обряда», гости раздражены его опозданием и жаждут поскорей добраться до того, что выставлено на столах. Клепнев не дурак, психологию застолья знает. А еще лучше знает шефа, его самолюбие. К хозяину постепенно возвращался его постоянный интерес к людям… Так же, как верный Эдик, вдохновляла мужа взглядом Милана. Вот жена, молится на своего Вальку! Другие жены подтрунивали над мужьями на людях, всерьез или в шутку, Милана — никогда. Как-то Антонюк попросил: «Поссорьтесь хоть когда-нибудь при нас. Как вы ссоритесь? Не ссоритесь совсем? Ох, и скучно же вам живется».
— Обряды будут потом, — серьезно сказал поэт, когда Будыка наконец выполнил первый обряд — выпил освященную неудачным тостом рюмку; слов поэта не поняли, да никто и не хотел уже ничего понимать.
За столом зашумели.
— Папа, ты с обрядами женился? — со смехом спросила Лада.
— После небогатого ужина у бабушки Маланки я повел твою мать к себе, в холостяцкую квартиру. А это километров за семь, лесом; осень, темнота, мы сбились с дороги и блуждали чуть не до утра. Но нам было весело, та ночь запомнилась на всю жизнь.