Снова три мушкетера
Шрифт:
Однако в намерения капитана и не входило продолжительное плавание в бурных водах Бискайского залива. Искусно лавируя, он заставил фелуку, приобретшую весьма потрепанный вид, вернуться к берегам острова Ре, приближаясь с северо-запада.
Слева по борту показались огни и очертания кораблей флота его величества короля Франции, блокирующих Ларошельскую гавань. С ближайшего из них было произведено несколько выстрелов, которые, конечно, не имели никакого результата в темноте и при сильном волнении. Впрочем, нельзя было исключать и возможности того, что командиры
Фелука вошла в гавань и с треском ударилась о каменный мол. В кромешной темноте их прибытие в Ла-Рошель казалось еще более шумным, чем было в действительности. Один из матросов вывихнул руку во время неудачного падения, однако д'Артаньян остался цел и невредим, так как, по совету капитана, предусмотрительно заперся в своей каюте и улегся в койку.
Ночь озарилась красными отсветами факелов. На причале послышались грубоватые голоса стражников:
— Кто вы такие? Откуда вы взялись, черт побери! Что за судно?!
На борту затопали солдатские ботфорты. Матросы экипажа молчаливо сгрудились на палубе. Выбрался из своего укрытия и д'Артаньян.
Послышалась неторопливая речь капитана. Он, сильно коверкая слова, отвечал командиру береговой стражи.
— Что на борту? — отрывисто спросил офицер.
— Мы рыбаки, сударь. Рыба, чему же еще быть на борту, но улов незначительный из-за погоды.
— Осмотреть корабль, — распорядился офицер.
При этом от д'Артаньяна не укрылось то оживленное выражение, которое появилось при слове «рыба» на лицах стражников. Голодный блеск в глазах ларошельцев вполне красноречиво свидетельствовал о незавидном положении осажденных.
— Кто это? На борту есть пассажиры? — так же отрывисто спросил офицер, заметив д'Артаньяна, выступившего из тени.
— Да, сударь. В Портсмуте мы взяли на борт одного гасконского дворянина со своим слугой. Я подрядился доставить его в Биарриц, — был ответ капитана.
Гримо же в это время стоял за спиной фламандца, сжимая в руке кинжал.
— Эй, кто-нибудь, свет сюда! — приказал офицер. — Это вы и есть тот самый гасконский дворянин, сударь?
— Да, господин офицер, это я и есть, — ответил д'Артаньян с легким поклоном.
— В таком случае не назовете ли вы свое имя, шевалье?
— Меня зовут Шарль де Кастельмор, сударь.
— Вы должны понимать, господин де Кастельмор, что идет война, как вы видите, поэтому никакие меры предосторожности не кажутся нам излишними. Я надеюсь, что вы не станете возражать, если я провожу вас к коменданту города и он задаст вам несколько вопросов.
— Я наслышан о тяготах осады, шевалье. Мне пришлось о ней узнать много всяких разноречивых слухов во время моего пребывания в Англии, так что я ничего не имею против вашего предложения. Скажу больше, — продолжал д'Артаньян, — не далее чем час назад я сам имел повод убедиться в том, что идет война, — нас обстреляли королевские корабли.
— В таком случае позвольте проводить вас, сударь, — произнес офицер вежливым, но твердым
Шагая по гулким, пустынным улицам ночной Ла-Рошели, продуваемым сырым ветром с Атлантического океана, под бдительным оком сопровождавшего конвоя, д'Артаньян в сотый раз задавал себе один и тот же мучивший его вопрос: мог ли он каким-либо образом уклониться от выполнения приказа его высокопреосвященства?
Чувствуя, что остатки приятного возбуждения, вызванного совокупным действием рейнского и забавной беседы с помощником капитана, улетучиваются с быстротой скаковой лошади, д'Артаньян утешал себя тем, что является офицером сражающейся армии, а следовательно, обязан был исполнить любой приказ его высокопреосвященства. Вспомнив слова Атоса, д'Артаньян попытался представить себе подлинную подоплеку приказа Ришелье и, поразмыслив над этим вопросом, пришел к выводу, что в настоящее время делать этого не следует.
Они миновали пустынную площадь с возвышавшейся посреди нее виселицей, на которой покачивались на ветру тела трех-четырех смутьянов или лазутчиков. Зрелище было не из самых веселых, и наш мушкетер непроизвольно вздрогнул, проходя мимо. Ему показалось, что шагающий рядом офицер приблизил факел к его лицу и внимательно посмотрел на него, как бы желая угадать эффект, произведенный на д'Артаньяна зрелищем повешенных. Гасконец нахмурился и решил, что больше ни разу не обнаружит ни малейшего признака мимолетной слабости.
Тем временем они достигли цели. Их окликнули часовые. Забряцало оружие, заплясали отблески огней на стали мушкетов и алебард.
Поднимаясь по ступенькам широкой лестницы, д'Артаньян рассматривал окружавших его ларошельцев. При этом мушкетер отметил про себя, что его миссия в любом случае носит гуманный характер. Защитники города тяжко страдали от недоедания — лица их имели землистый оттенок, под глазами виднелись голодные отеки.
Д'Артаньяна провели к коменданту. Разглядев человека, который сидел перед ним за большим резным столом, наш гасконец решил, что комендант Ла-Рошели вполне способен уморить весь город ради своего честолюбия, после чего из принципа пустит себе пулю в лоб. Это не обрадовало лейтенанта королевских мушкетеров.
Комендант церемонно приветствовал д'Артаньяна, после чего указал ему кресло напротив. Д'Артаньян в свою очередь отвесил поклон, который не посрамил бы самого г-на де Тревиля, слывшего, несмотря на репутацию воина, одним из самых галантных вельмож Парижа. Затем мушкетер приготовился приступить к сдаче экзамена, где ценой неудачи была виселица.
Однако его собеседник не торопился начинать разговор; вместо этого комендант погрузился в сосредоточенное созерцание гасконца.
Молчание затягивалось, так как д'Артаньян решил ни в коем случае не нарушать его первым. Наконец комендант решил, что его рекогносцировку следует считать оконченной.