Собака и Волк
Шрифт:
«Да, она удивительная женщина, — подумал он. — Холодная и прямая, но для бедного моего ребенка она, как мать. Сегодня она вдруг повернулась ко мне другой стороной».
Тишину нарушал лишь стук его собственных шагов да журчание и плеск Стегира. Дневное тепло пока не ушло, однако к нему примешались первые струи прохлады, вливавшиеся в легкие вместе со слабым запахом цветущих растений.
За спиной остался загородный дом, белый, как привидение. Впереди маячили темные строения нового города, а далее, за рекой, раскинулись бескрайние поля, с восточной стороны, однако, дорогу им преграждал лес, который можно было бы сейчас не разглядеть, если бы не полная луна, прихотливо разбросавшая
Полнолуние, первое после весеннего равноденствия. С тех пор, как погиб Ис, прошло больше года, но королевы исчисляли время по луне, и сегодня исполнилась лунная годовщина со дня их смерти.
Какая тишина! Казалось, год назад не было ни ветра, ни бушующего моря, словно ему приснился кошмарный сон, но в таком случае и все остальное должно быть нереальным — Дахилис, Бодилис, Форсквилис, Дахут… нет, лучше не думать о ней, измученной и обманутой. Он позовет ее мать, Дахилис. Пусть станцует под луной и споет ему песню. Он не заплачет.
Грациллоний сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони. Ему предстоит столько работы, что не мужское это дело — гневаться на богов. Надо успокоиться, наполнить легкие воздухом, напоенным ароматом цветущего кизила, и представить себе, что он слышит ее пение. Она играла на маленькой арфе…
Он остановился. По позвоночнику пробежала дрожь. Прямо перед ним, возле реки, росли заросли кизила. Ветви его под луной казались покрытыми снегом. Вот оттуда и раздавалась музыка, звучал чистый молодой голос.
«Дахилис, я не испугаюсь!»
Музыка оборвалась. Послышался шорох платья, торопливые шаги. И вышла она, длинные распущенные волосы, словно силок для лунного света. Он узнал эти тонкие черты. Почувствовал внезапную слабость. Колени подогнулись, он зашатался.
Но это была всего лишь Верания, дочь Апулея. Она привыкла называть его дядя Гай. Сейчас она показалась ему лесной феей, одной из тех, что порхали по ночам вокруг священного пруда в Нимфеуме. Всего лишь Верания. Он овладел собой.
— Что ты здесь делаешь? — почти закричал он.
Она встала перед ним, прижимая к груди арфу, как талисман. Глаз, однако, не отводила.
— Прошу прощения, если испугала вас, сэр. — Голос ее слегка дрожал. — Мне не спалось.
— Нехорошая ты девчонка. Разве можно ходить по ночам одной? — отчитал он ее.
— О, но ведь здесь все спокойно. Вы делаете все для нашей безопасности.
— Ха! — Тем не менее слова ее смягчили душевную боль. Во всяком случае, она дала ему повод. — Ты глупый, непослушный ребенок. Родители, конечно же, понятия не имеют, что тебя нет дома.
Она опустила голову. Беззащитность всегда трогала его. Он откашлялся.
— Хорошо, я провожу тебя домой, и если ты проскользнешь незаметно, не разбудив домашних, то они и не узнают. Но прежде ты должна обещать, что никогда больше этого не сделаешь.
— Прошу прощения, — повторила она. Ее было почти не слышно. — Я обещаю.
— А сдержишь обещание?
Она подняла удивленные глаза:
— Я не могу нарушить обещания, данного вам.
— А! Гм. Очень хорошо. — Странно, но ему не хотелось идти домой, в хижину, куда не проникал лунный свет. К тому же сначала нужно успокоить девочку. — Что ты такое пела? — спросил он. — Вроде я такой песни раньше не слышал.
Она крепче прижала к себе арфу.
— Песня… это моя. Я их сочиняю.
— Вот как? — Он знал, что она музыкальна (лицо отца светилось от гордости, когда по его просьбе она пела для гостей), но он не знал, что кроме способностей к рисованию и рукоделию она
— Молодец.
Грациллоний потер подбородок. Это движение успокаивало его, так как прикосновение к бороде напоминало ему поглаживание домашнего животного.
— А мелодию ты откуда взяла? Она не похожа ни на римскую, ни на галльскую. Больше напоминает музыку Иса.
— Я этого и добивалась, сэр.
— Да? Ну-ну. — Ему ничего не оставалось, как обратиться с просьбой. Слова были на латинском языке. Наверное, детский лепет, зато голос у нее очень приятный. — Может, ты споешь для меня?
— А вы хотите? — В голосе ее звучало беспокойство. — Она печальная. Поэтому мне и не уснуть.
Потом, после того как он распрощался с ней, пожелав спокойной ночи, уже лежа в кровати, он подумал, не знала ли она, куда он ходил, и не поджидала ли его специально. Он сразу почувствовал, что она, хотя и побаивалась, но очень хотела, чтобы он послушал ее пение.
— Давай, — настаивал он.
Она встала под белыми цветами кизила и, ударив по струнам, извлекла из них серебристый аккорд. Сначала она пела тихо, а потом осмелела. Слова песни, по неизвестной ему причине, долго не давали ему уснуть.
Я помню Ис, хотя там и не была я, Не видела я стен, летевших к небесам. Зато бродить любила по высокому причалу, Мой грустный призрак в сумерках не раз встречался вам. В моих мечтах жила всегда там, Где я смеяться так любила лишь с тобой. Теперь же Ис погублен безвозвратно. Горюю я, и слезы катятся рекой. Любила я смотреть, как солнце восходило, И знала, что гонца послали в Рим. А путь его назвать нелегким можно было — Поскольку вел он сквозь огонь и дым. В вечерний час, располагающий к молчанью, Любила слушать я сказания про Ис. И блекли перед ними все преданья, Заставившие душу камнем падать вниз. Я помню Ис, хоть там и не бывала. Печальны даже волны в тех местах. Но я хочу, пусть нас осталось мало, Чтобы покинул наши души страх. Я помню Ис, хотя там и не была я, Не видела я стен, летевших к небесам. Зато бродить любила по высокому причалу, Мой грустный призрак в сумерках не раз встречался вам.В канун Пасхи стояла ясная погода. Пахотные поля окутались зеленой дымкой, разворачивались листья; блестели реки, сбегая к морю; воздух оглашало птичье пение. На крыльце церкви собралась толпа, бедно одетая, но радостно спокойная.
Юлия, дочь Грациллония, и сама не знала, что сейчас чувствует. После поста девушка испытывала легкое головокружение, ведь обычно на аппетит она не жаловалась. Богословие, молитвы, обряды жужжали у нее в голове, как пчелиный рой. В какие-то мгновения люди, тесно ее обступившие, казались ей стоявшими очень далеко, а лица их — лицами незнакомцев.