Собака и Волк
Шрифт:
Как же приноровиться к новым порядкам? Прежде всего, необходимо удержать налоги на прежнем уровне, иначе они задушат Конфлюэнт. Ставки, предложенные Баккой, были запредельными. Апулей мог какое-то время поддерживать их, оттягивать сроки выплаты, давать ссуды из аквилонской казны или из собственного кошелька, уже и так сильно похудевших, но рано или поздно, так или иначе, им придется изыскивать средства. Но откуда брать деньги — из земли, тянуть из людей? Нет, ведь он их лидер, их защитник. Тем не менее государство
Ветер трепал полы плаща, холодил тело, бранился с деревьями, как последний скандалист. Бежала к морю темная река. По воде скакали блики: это луна, доросшая почти до половины, выныривала из рваных облаков. Ничего, в доме епископа его встретит приют. Корентин, конечно, прежде всего, спросит его о Юлии. В нескольких словах воздаст хвалу Господу и тут же пригласит за стол. Еда будет простая, зато угощать он будет от всего сердца. Потом наполнит кружки медом, а, может, и вином, дабы отпраздновать явление в мир нового человека. Все будет как когда-то в Исе, или, вернее, как в первое время после потопа, когда они совместно работали для спасения людей. Все это так и было, пока в их отношениях не наметилась трещина.
Ворота Аквилона, как обычно, были открыты. Бакка попенял им на это в первый же вечер. Грациллоний объяснил, что пока опасаться им нечего, на что прокуратор заметил, что после наступления темноты людям не следует выходить на улицу. Так и до беззакония можно дойти.
По улицам, кроме ветра, никто не гулял. Грациллоний прошел мимо дома Апулея. Во всех окнах ярко горел свет. Для прокуратора ничего не жалко. Руна тоже собиралась устроить банкет в его честь. Грациллоний спешно придумывал причину, из-за которой он не мог принять участие в этом мероприятии.
Из теней вынырнула на крыльцо белая фигура, неслышно скользнула вниз. В какой-то момент он подумал, что это привидение, но тут же одернул себя: каким бы усталым он ни был, нельзя же быть дураком. «Привидение» приблизилось, и при неверном свете луны он разглядел, что это Верания.
— Эй, что случилось? — воскликнул он.
Заблестели слезы.
— Я ждала, — всхлипнула она. Он заметил, как она дрожит в своем платьишке. Должно быть, чтобы не вызвать подозрений, она не надела верхней одежды.
— Чего же ты ждала? — Он ее давно уже не видел, если только мельком, на бегу.
— С-сказать вам, Грациллоний…
Откуда она знала, что он придет сюда сегодняшним вечером? Должно быть, случайно услыхала разговор отца с Корентином. А, может, и специально подслушивала под дверью?
— Вы по-прежнемукороль Иса! — воскликнула она и вихрем понеслась в дом. Он лишь услышал ее рыдания.
Озадаченный, он некоторое время стоял неподвижно. Дом вобрал ее в себя и захлопнул за собой дверь.
Что за девчонка, подумал он. Что-то дикое стояло
Или Дахут, когда она умерла.
Он невольно вздрогнул и заторопился к епископу.
— Ты меня унизил, — сказала Руна, — а себя опозорил. Не пошел на обед, который я дала в честь прокуратора. Ты бы хоть прежде подумал, как это опасно и для тебя самого, и для города. Ведь ты всегда так стоишь за людей. Но нет, тебе наплевать на всех, лишь бы потворствовать собственным желаниям.
Так как она говорила по-латыни, Грациллоний отвечал ей на том же языке.
— Повторяю, у меня было срочное дело. Мне нужно было объясниться с двумя важными людьми, которых не было на собрании.
— Ты лжешь, — голос ее звучал монотонно и холодно, холоднее, чем льющийся потоками дождь. Окна незрячими глазами смотрели в темноту. — Ты спокойно мог бы дождаться, когда он уедет.
Разумеется, мог. Грациллоний про себя уже твердо решил, что не будет больше угождать Бакке.
— Тебе просто наплевать, — говорила Руна, — и не только на меня и на людей. Лишь бы провести время с ослами. В их компании ты чувствуешь себя свободно.
В комнате было мрачно, несмотря на лампы. На стене — святой, большеглазый, удлиненный, смотрел на него сквозь танцующие от сквозняка тени. Казалось, что и он движется, произнося ему анафему. Гипокауст утеплял пол, но холодный воздух хватал за щиколотки, и в воздухе ощущалась сырость.
Сегодня сама Руна напоминала ему этого святого: узкое лицо, прямая фигура, непререкаемая правота.
— Как же я с тобой натерпелась, — сказала она. — Сносила твою самонадеянность и грубость, твое нежелание считаться с другими. Все надеялась, что Господь и тебе откроет глаза, как он открыл их мне. Но не тут-то было. Ты их специально зажмурил. Ты думаешь только о себе.
Грациллоний смотрел на свои руки и старался подавить гнев. Он мог бы ударить ее, только что толку?
— Ты не похожа на свою мать, — сказал он. — Она послала бы меня к черту в трех словах. Когда ты закончишь свою проповедь?
— О! Теперь ты и мать мою оскорбил! Нечему и удивляться. За это время я тебя изучила.
Он вдруг почувствовал к ней жалость.
— Неужели ты теперь окончательно против меня? — спросил он.
Она поднесла руки к груди:
— Мне больно, так больно, ты даже не можешь себе представить. Ты нанес мне так много ран. Сейчас, надеюсь, последнюю.
— Значит, ты со мной порываешь.
Он собирался сказать, что они, по крайней мере, могут продолжить совместную работу.