Собака из терракоты
Шрифт:
– Ну, давай скорее.
Монтальбано наконец удалось освободиться от одежды, от холода он покрылся гусиной кожей. Меж тем две или три улитки, оставляя фосфоресцирующий след, уже поползли по телу Ливии.
– А это что за недоразумение? – спросила она критически, глядя на его стручок. Со снисходительным видом она поднялась на колени, взяла его в руку, погладила и засунула в рот. Когда почувствовала, что готово, опять приняла прежнее положение.
– А теперь отымей меня по полной программе, – сказала она.
«Как это она вдруг стала такой вульгарной», – спросил он себя, растерявшись.
Когда он совсем было вошел
– Ну что ты там? Опять он у тебя повял?
– Тут собака.
– Какое тебе дело до собаки? Трахайся.
Как раз в этот момент собака взлетела в прыжке, и он замер, испугавшись. Собака приземлилась в нескольких сантиметрах от его головы, окаменела, цвет ее слегка поблек, она свернулась клубком, передние лапы вытянуты, задние подобраны, и стала ненастоящей, из терракоты. Это была собака из пещеры, та самая, которая сторожила покойников.
И вдруг пропали небо, деревья, трава; стены и потолок из камня склубились вокруг, и он с ужасом понял, что мертвые в пещере были не двое неизвестных, а он и Ливия.
Он пробудился от кошмара, тяжело дыша, весь мокрый и сразу мысленно попросил у Ливии прощения за то, что в своем сне вообразил ее такой бесстыжей. Что должна была представлять эта собака? И омерзительные улитки, которые ползали повсюду?
Но в этой собаке какой-то смысл должен был быть наверняка.
До того как отправиться на службу, он заглянул в киоск, взял две газеты, которые выходили на Сицилии. Обе они уделяли большое место обнаружению тел в пещере, об открытии арсенала они, наоборот, полностью забыли. Газета, которая печаталась в Палермо, не сомневалась, что дело шло о самоубийстве на любовной почве, та же, которая печаталась в Катании, вроде принимала тезис об убийстве, но не сбрасывала со счетов и самоубийства, потому заголовок гласил: «Два самоубийства или двойное убийство?», сообщая различию между «двумя» и «двойным» таинственный и расплывчатый смысл. С другой стороны, что бы ни происходило, эта газета имела обыкновение не занимать никакой позиции, шла ли речь о войне или о землетрясении, всем сестрам давала по серьгам и вследствие этого приобрела славу газеты независимой и либеральной. Ни одна из них не задерживалась на корчаге, плошке и собаке из терракоты.
Катарелла, лишь Монтальбано переступил порог, спросил у него, запыхавшись, что ему отвечать на сотни телефонных звонков от журналистов, которые хотят с ним поговорить.
– Ты им скажи, что я уехал в командировку.
– И что вы стали командиром? – последовал немедленный каламбур полицейского, которому тот посмеялся в одиночестве.
Монтальбано задним числом решил, что накануне вечером он поступил мудро, когда, прежде чем сомкнуть глаза, выдернул телефон из розетки.
Глава тринадцатая
– Доктор Паскуано? Монтальбано. Хотел узнать, есть ли новости.
– Точно так. Моя жена подхватила насморк, а у моей внучки выпал зубик.
– Вы, доктор, не в настроении?
– Так точно!
– И из-за чего?
– И это после того, как вы мне звоните и спрашиваете, есть ли новости! Я просто поражаюсь, как у вас хватило совести задавать мне такой вопрос в девять утра! Вы, может, думаете, что я провел ночь, потроша этих
– Доктор, давайте поспорим?
– О чем?
– Что вы всю ночь провели над этими двумя покойниками?
– Ну ладно, что с вами делать, попали в точку.
– И что обнаружили?
– В данный момент могу сказать вам очень мало, я должен посмотреть остальное. Сомнений нет, что их убили из огнестрельного оружия. Его – выстрелом в висок, ее – в сердце. У женщины раны не было видно, потому что сверху была его рука. Расправились по всем правилам, покуда они спали.
– В пещере?
– Не думаю, предполагаю, что их туда доставили уже мертвыми и уложили в этой позе, раздетыми, как были.
– Вам удалось установить их возраст?
– Боюсь ошибиться, но по всему они были молодые, совсем молодые.
– По-вашему, сколько времени прошло с тех пор?
– Могу отважиться сделать предположение, примите его с оговорками. Приблизительно лет пятьдесят.
– Меня ни для кого нет и не соединяй меня ни с кем по телефону четверть часа, – сказал Монтальбано, обращаясь к Катарелле. Потом запер дверь кабинета, вернулся к письменному столу, уселся. Мими Ауджелло, тот тоже сидел, но весь напрягшись, будто аршин проглотив.
– Кто начинает первым? – спросил Монтальбано.
– Ну, начну я, – ответил Ауджелло, – раз уж это я просил с тобой поговорить. Потому что думаю, пришло время с тобой поговорить.
– А я как раз готов тебя выслушать.
– Могу я узнать, что я тебе такого сделал?
– Ты-ы? Ничего ты мне не сделал. Почему ты мне задаешь такой вопрос?
– Да потому что тут у нас, кажется мне, я теперь совершенно посторонний. Ты ничего мне не рассказываешь о том, чем ты занят, близко меня не подпускаешь. А мне обидно. Например, как по-твоему, это правильно, что ты от меня утаил историю с Тано Греком? Я ведь не Якомуцци, что болтает направо и налево, я умею держать что нужно про себя. Что произошло в моем комиссариате, я это узнал из пресс-конференции. Тебе кажется, это красиво по отношению ко мне, я ведь все ж таки пока еще твой зам?
– Но ты понимаешь ведь, насколько дело-то это было деликатное?
– Вот как раз потому что понимаю, меня это бесит еще пуще. Потому что это значит, что для тебя я не тот человек, который подходит для деликатных дел.
– Никогда я этого не думал.
– Никогда не думал, но всегда делал. Как история с оружием, о которой я узнал случайно.
– Знаешь, Мими, на меня напало такое беспокойство, такая торопливость, просто в голове не было, чтоб тебя известить.
– Не вешай мне лапшу на уши, Сальво. Тут другое дело.
– И какое?
– Сейчас скажу. Ты себе подобрал комиссариат по твоему образу и подобию. От Фацио до Джермана и до Галлуццо, кого ни возьми, – это всего-навсего руки, которые подчиняются единственной голове – твоей. Потому что они не спорят, не ставят под сомнение, – исполняют и точка. Тут у нас инородных тел только два. Катарелла и я. Катарелла, потому что слишком тупой, а я…
– …потому что слишком умный.
– Вот видишь? Я этого говорить не собирался. Ты мне приписываешь высокомерие, которого у меня нет, и делаешь это с умыслом.