Собеседники на пиру. Литературоведческие работы
Шрифт:
Критики отмечали тяготение Корвина-Пиотровского к большим формам, нечастое у эмигрантских поэтов [852] . Некоторые (например, Ю. Иваск) говорили, что ему больше всего удавались поэмы [853] . Они посвящены детству в Белой Церкви («Золотой песок»), военным и эмигрантским воспоминаниям («Поражение», «Ночная прогулка»), истории еврейского мальчика, который предстает как бы двойником автора («Возвращение»). Все эти произведения отличаются легкостью и непринужденностью интонации (автор часто вводит отступления, использует переносы, скобки и т. п.), а также некоторой смутностью и невнятностью сюжета, как бы случайностью образов, не только отсылая к пушкинской традиции, но и напоминая, скажем, поэмы Кузмина из его книги «Форель разбивает лед» [854] . Поэт продолжал печатать и прозу — рассказы, которые часто развивали мотивы, сходные с мотивами стихов и поэм (детство, война, впечатления искусства) [855] .
852
Ср. Вильчковский К. Op. cit. C. 226.
853
Иваск Юрий. Поэзия «старой» эмиграции // Русская литература в эмиграции: Сборник статей / Под ред. Н. П. Полторацкого. Питтсбург: Отдел славянских языков и литератур
854
В АКП сохранились также произведения «легкого жанра» — эпиграммы, наброски шуточной пьесы.
855
В письме к Роману Гулю от 22 апреля 1954 упоминается и о замысле романа (Roman Gul’ papers, box 8, folder 170).
С 1953 года Корвин-Пиотровский был постоянным сотрудником «Нового журнала». Примерно с этого времени он стал планировать переезд в Америку, хотя старый приятель Роман Гуль предупреждал его о сопряженных с этим политических сложностях («Твое послевоенное „совпатриотство“, участие в газете этой гнусной — вероятно, Вам всем очень повредило в смысле возможности переезда сюда. Ибо, как всегда в таких случаях, — из мухи часто делают слона и к.[акие]-н.[ибудь] русские настрочат на тебя такие доносищи — что надо годами разматывать будет всю эту беллетристику» [856] ). В начале 1961 года (видимо, в феврале) поэт с семьей всё же переселился в США, куда еще в 1938 году переехали из Берлина родственники Нины Алексеевны (сестра и ее муж). Здесь он принял американское гражданство. Семья жила на французские сбережения, с 1963 года родителям помогал и Андрей (ставший профессором математики Андрэ де Корвином). Жили в Сан Хосе, позднее в Лос-Анджелесе. «Я — вне быта!» — писал Корвин-Пиотровский Офросимову [857] . К его калифорнийскому периоду в итоговом сборнике отнесены несколько десятков пейзажных и философских стихов (некоторые написаны еще в Европе). Они отмечены дневниковой интимностью, нередко — ощущением приближающейся смерти («Бессонница и задыханье», «Не от свинца, не от огня»). Среди них тематически (и ритмически) выделяются стихотворения о Дмитрии Самозванце и Марине Мнишек («Налево, направо — шагай без разбора», «Замостье и Збараж, и Краков вельможный»), а также о прибытии праха эмигранта на крейсере в Россию («Для последнего парада»):
856
Письмо от 14 августа 1955 (АКП, box 8, folder 39).
857
Офросимов Ю. Op. cit. С. 249.
Умер Корвин-Пиотровский в Лос-Анджелесе 2 апреля 1966 года, в Вербную субботу. Там (в Голливуде) он и похоронен. Причиной смерти была аневризма аорты [858] . В гроб поэта был положен мешочек с киевской землей, который привезла девушка-француженка, побывавшая в Киеве туристкой [859] .
858
О последних днях и смерти поэта подробно говорится в письмах его вдовы к Офросимову (3 апреля 1966 г., 19 апреля 1966 г., 1 апреля 1967 г. — АКП, box 7, folder 38b).
859
Письмо от 19 апреля 1966 г. (см. предыдущую сноску).
За помощь в работе над данной статьей автор выражает искреннюю благодарность Андрэ де Корвину, Николаю Богомолову, Карен Роснэк и Василию Рудичу.
Бродский — переводчик Норвида [**]
В творческом наследии Иосифа Бродского переводы из польских поэтов занимают значительное место [861] . Он переводил Юлиуша Словацкого, Циприана Камиля Норвида, Леопольда Стаффа, Константина Ильдефонса Галчиньского, Александра Вата, Чеслава Милоша, Збигнева Херберта, Виславу Шимборску и др. Некоторые из этих работ случайны и сделаны в основном по материальным соображениям (хотя можно утверждать, что ни один из переводимых поэтов не был Бродскому внутренне чужд); однако такие авторы, как Галчиньский и Милош, — а также Ват, Херберт, Шимборска, — были для Бродского важны и сыграли роль в его собственном развитии.
**
Дар и крест: Памяти Натальи Трауберг. Санкт-Петербург: Издательство Ивана Лимбаха, 2010. С. 339–367.
861
Они собраны (хотя и не полностью) в книге «Poezja polska w przekladach Josifa Brodskiego» («Польская поэзия в переводах Иосифа Бродского»). Zebral, opracowal i komentarzem opatrzyi Piotr Fast. Katowice: Wydawnictwo Uniwersytetu 'Slaskiego, 2004. 216 s.
Бродский стал учиться польскому языку еще до 1960 года. Хотя он никогда не овладел им в совершенстве, знания его были вполне достаточны для понимания польских текстов, в том числе и поэтических (польские слова и целые выражения нередко звучали в его частных беседах). Как известно, для всего поколения Бродского, причем не только в России, но и в других частях Советского Союза, Польша оказалась значимой страной. После 1956 года польская печать, радио, фильмы стали несравненно свободнее, чем в СССР, при этом были относительно доступны. В польских переводах можно было познакомиться и с полузапретной либо вовсе запретной западной литературой — вплоть до Джойса, Кафки, Фолкнера, Камю, Фрейда, Хайдеггера. Таким образом, Польша — не первый раз в истории — стала для молодых российских интеллигентов «окном на Запад». Можно говорить о «польском мифе» в русской словесности 1960-х и 1970-х годов, к созданию которого приложило руку и старшее поэтическое поколение (Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Булат Окуджава). Польша воспринималась как романтическая, рыцарская страна: особый интерес и уважение вызывали бои 1939 года, Варшавское восстание, военные перипетии поляков на Западе и Армии крайовой. Этому способствовали польские фильмы, часто становившиеся культовыми. Важным был не только польский сопротивленческий этос, восходящий к восстаниям XVIII и XIX веков, но и связанная с ним особая ироничность, независимость поведения [862] .
862
Cp. Fast Piotr. Poezja polska w przekladach Josifa Brodskiego (komentarz). Op. cit. P. 137.
Среди ранних вещей Бродского выделяются стихи «на польскую тему» («1 сентября 1939 года» и др.). В этом он сходен со своими сверстниками и поэтическими соратниками, такими, как Наталья Горбаневская. Заметную роль здесь сыграл личный мотив — знакомство со студенткой из Польши Зофьей Капущиньской, которой посвящены
Следует сказать, что Бродский переводил почти исключительно польских модернистов и авангардистов (обычно своих современников). Среди классиков XIX века он работал только над Словацким и Норвидом. Перевод Словацкого (несколько строф из стихотворения «Памяти капитана Мейзнера» [864] ) относится к числу случайных. Совершенно иное дело — переводы Норвида, которого Бродский чтил и считал близким себе поэтом.
863
Бродский встретился с Зофьей Капущиньской много лет спустя, в июне 1993 года в Катовицах.
864
Точнее было бы «Похороны капитана Мейзнера» («Pogrzeb kapitana Meyznera»).
Циприан Камиль Норвид (1821–1883), не добившийся успеха и известности в свою эпоху, стал весьма влиятельным после смерти, начиная примерно с 1900 года. Сейчас его ценят наравне с тремя великими польскими поэтами-романтиками — Адамом Мицкевичем, Юлиушем Словацким и Зыгмунтом Красиньским (порой и выше, чем двух последних). В отличие от них, Норвида следует называть скорее постромантиком или неоромантиком. Считается, что он опередил польскую и даже европейскую литературу на десятилетия, создав поэтику, близкую к авангарду XX века [865] . Норвида сопоставляли с Малларме, Элиотом, Эмили Дикинсон, а также с Цветаевой, которая родилась через девять лет после его смерти и о нем, по-видимому, не знала [866] (во всяком случае, он ни разу не упоминается в доступном на сегодняшний день корпусе ее сочинений и писем). Современники, да и позднейшие исследователи, называли Норвида «темным», трудно постигаемым поэтом, причем не без оснований: в его стихах создаются многоступенчатые интеллектуальные структуры, порой приводящие к переусложненности художественной ткани. Интерес к истории (особенно к античности и раннему христианству, но также и к конкретным событиям XIX века), ощущение одиночества, изолированности человека и поэта в мире, возвышенный пророческий тон объединяют Норвида с другими романтиками, но его философия искусства и общественного служения, а также необычные технические приемы выходят далеко за пределы польского (и любого) романтизма. Среди этих приемов надлежит отметить фрагментарность и эллиптичность, стремление к неоднозначности, амбивалентности, нарушения синтаксической связности, употребление сложных оборотов, анжамбманы, необычную пунктуацию (обилие многоточий, тире, дефисов, вопросительных и восклицательных знаков), дробление текста вплоть до морфем, склонность к односложным словам (особенно в начале строк), обилие общих понятий, архаизированный словарь и грамматику, постоянные отсылки к малоизвестным мифологическим, географическим, историческим образам и реалиям [867] . Поэзию Норвида легко определить как poiesis docta {24} , во многом сходную не только с модернизмом XX века, но и с любимой Бродским метафизической поэзией барокко. Ее сложность и перенасыщенность смыслом нередко ведет к непонятности. В течение своей жизни Норвид всё более терял связь с аудиторией, «отрывался» от читателей и критики, лишался обратной связи с ними, а тем самым и контроля над своим творчеством. В старости он был незаслуженно забыт и даже считался графоманом; интерес к нему возродили польские символисты — с тех пор репутация Норвида неуклонно росла и растет до нашего времени (11-томное академическое собрание его сочинений издано в 1971–1976 годах).
865
Иванов В. В. Из заметок о поэтике Норвида: Норвид и Цветаева // Иванов В. В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. М.: Языки русской культуры, 2000. Т. 2. С. 650.
866
См. там же.
867
Ср. там же. С. 651; Fast Piotr. Op. cit. P. 147.
Высокая оригинальность и новаторство Норвида, а также многие конкретные свойства его поэтики вызывали пристальный интерес Бродского. Можно сказать, что Норвид был одним из авторов, у которых он учился (прежде всего искусству наукообразного поэтико-философского рассуждения, построенного на дихотомиях, парадоксах, причинно-следственных связях). По-видимому, Бродский также отдавал себе отчет в биографических и психологических параллелях между Норвидом и собою. Оба были интровертами, склонными к иронии и дендизму, отчужденными от окружающего общества, знающими, что такое неприкаянность и бедность; оба испытали трагическую любовь, во многом определившую их жизненный путь.
Известны восторженные высказывания Бродского о Норвиде — приведем лишь два из них:
«Скажу только, что Норвида считаю лучшим поэтом XIX столетия — из всех мне известных, на любом наречии. Лучше Бодлера, лучше Вордсворта, лучше Гёте. Для меня, во всяком случае. Мне он больше других у нас Цветаеву напоминает: говорю это не из-за сходства судеб, а из-за сходства тональностей и размаха» [868] .
«Думаю, что вообще одним из самых сильных моих впечатлений был Норвид. Я переводил Норвида на русский. Не так много, шесть-семь стихотворений, правда довольно больших. И наверное, я не знаю ни на одном языке стихотворения более великого, чем его „Скорбный рапорт памяти генерала Бема“ [869] . Я помню это стихотворение наизусть — но только это стихотворение. Просто его голос — он намечает вектор трагедии. Для меня он более значительный поэт, чем Бодлер, принадлежащий тому же периоду. Хотя мне не особенно нравятся длинные драматические поэмы, некоторые из них абсолютно великолепны, он далеко впереди своего времени. Найти в человеке прошлого века подобный строй чувств — нечто совершенно ошеломляющее» [870] .
868
Бродский Иосиф. Книга интервью. 3-е изд. М.: Захаров, 2005. С. 252. [Интервью в журнале «Новый американец», 7–13 июня 1983].
869
Неточность или опечатка: стихотворение называется «Скорбная рапсодия памяти Бема» («Bema pamieci zalobny rapsod», 1851).
870
Бродский Иосиф. Op. cit. С. 474. [Интервью журналу «NaGlos», 1990, No. 2].
Эти высказывания можно дополнить личными воспоминаниями. Трудно в точности сказать, когда Бродский впервые услышал о Норвиде [871] . Во всяком случае, в 1966 году он его уже знал и высоко ценил. В конце августа — начале сентября этого года поэт впервые гостил в Вильнюсе. Тамошние друзья, и я в том числе, повезли его в пригородный храм Судярве (Suderve): этот католический храм — классицистская ротонда, законченная в 1822 году (кстати, через год после рождения Норвида). Войдя внутрь, мы поднялись на ее купол, славящийся своей акустикой: я встал на балюстраде, а Бродский на диаметрально противоположном ее конце, опершись на перила, отделенный от меня всем пространством купола, полушепотом прочел две строфы, которые я услышал:
871
Петр Фаст, не указывая источника, утверждает, что это произошло в начале 1960-х годов и что с Норвидом Бродского познакомил приятель, редактор одного из московских журналов. См. Fast Piotr. Op. cit. P. 138.