Собиратель бабочек
Шрифт:
Анна Принц встала из-за стола, когда засвистел чайник. Она выключила конфорку, синеватое пламя гасло медленно, и я почувствовал легкий сладковатый запах газа и аромат чайных листьев. Она поставила на стол чашки и чайник, от которого поднимался пар. На краю чашки была щербинка. Я обвел взглядом кухню и представил ее семью здесь же сорок пять лет назад. Мало что изменилось. Газовая плита, видно, сохранилась с незапамятных времен, стену от потолка до пола прорезала трещина. Окно украшала выгоревшая на солнце занавеска в цветочек. Ярко-оранжевый тостер был приобретением семидесятых годов.
Анна вновь заговорила и рассказала, что теперь в доме помимо нее проживает еще три семьи, одну из которых трудно назвать семьей, поскольку Вальтер Абек живет один и чинит радиоприемники. Правда, поскольку теперь опасность нарваться на неприятности со стороны властей практически исчезла, он меньше занимается ремонтом и больше времени проводит в радиоэфире. Если вечером пройти мимо его комнаты, сказала Анна, из-за двери можно услышать шум и завывания, обрывки фраз на непонятных языках, и среди всего этого Вальтер Абек выискивает разные радиостанции, которые слушает в полном одиночестве, не понимая ни слова. Вальтер даже соорудил на крыше дома кое-как замаскированную
Напротив Вальтера Абека, продолжала Анна, то есть над ней, живут Марина и Петер Ландтхалер с двумя дочерьми, Эльке и Сильке, которые только что прошли обряд гражданской конфирмации, и Сильке, младшая, кажется, сведет с ума всех окрестных парней. Это странно, сказала Анна, когда однажды ты встречаешь во дворе ребенка с совершенно незнакомым выражением лица. Под рубашкой наливается грудь, как будто волшебный эфир заполняет детские комнаты в сказочную ночь.
Третья семья, супруги Билек, переехали в прошлом году из Хемница, где Франц Билек работал на цинковом заводе, но заболел чем-то непонятным. Болезнь проявляется в легочной недостаточности и приступах сонливости. Регина Билек сказала, что это нарколепсия, вызванная накоплением цинка в организме. Регина как-то рассказывала, припомнила Анна, что однажды ее муж в очереди в банк заснул на плече впереди стоящего мужчины. Так они и стояли, демонстрируя глубокое взаимопонимание, словно две ягоды на ветке, поскольку добродушный сосед не решался его разбудить. В другой раз сонливость чуть было не повлекла за собой роковые последствия, поскольку Франц заснул прямо на улице, пока ждал зеленого сигнала светофора. Он рухнул бы головой вперед на проезжую часть, если бы не проворный молодой человек, который успел подхватить его во время падения. Разумеется, бывали и другие истории, сказала Анна, не говоря уж о тех многочисленных случаях, когда бедного Франца выгоняли из кафе и ресторанов, приняв за пьяного, хотя он не выпил ни капли. После всех этих неприятностей Франц Билек вообще не выходит из дома, и скоро его единственным контактом с миром станет окно комнаты и рассказы Регины Билек о событиях в городе. И собака, добавила Анна. Однажды его жена, знаете ли, купила собаку, и зовут ее так же, как американского актера, — Хамфри Богарт.
Я слушал Анну Принц, пил чай и думал о жильцах дома — о Франце Билеке, мир которого составляла его жена, о Вальтере Абеке, обитающем в каких-то других мирах, — и о том, где же мое место в этом паноптикуме. И чем больше я размышлял об этом, тем тяжелее мне становилось, но потом я снова сосредоточился на плавно текущем рассказе Анны. Она взяла с книжной полки фотоальбом, раскрыла его на столе и теперь, поддавшись внезапному приливу нежности, рассматривала карточки. Анна придвинула свой стул поближе ко мне, указала на одну фотографию и пояснила, что это ее родители, она сама — в центре снимка, а рядом с ней младшая сестра Ингрид, снимок сделан во время их семейной поездки в Судеты в 1931 году. На фото Анна была в пестрой юбке до колен и улыбалась. Все они казались очень счастливыми. Ее маленькая сестренка что-то держала на коленях, длинные волосы падали на плечи. Позади было озеро, крутые склоны, поросшие лесом, спускались прямо к воде. Дальше виднелись еще горы, их хребты переплетались, уходя до самого горизонта. Вода на заднем плане была спокойной и темной, и я представил себе, какая она холодная даже летом. Словно отвечая на мои мысли, Анна рассказала, как они купались в этой виднеющейся позади них бездне, и, хотя день выдался теплый и у всех было отличное настроение, от воды исходила какая-то угроза. Может быть, поэтому купание и врезалось в память. Помнится, она боялась кого-то, кто в любую секунду мог схватить ее и утащить вниз, на глубину. И на следующую ночь, которую они провели в домике, расположенном чуть выше на поросшем ельником склоне, она по-прежнему ощущала прикосновение воды к коже. Ей казалось, что темная вода скользит по ее лицу, а ночью Ингрид вдруг прильнула к ней, как у них повелось уже многие годы. И если она сама трусила той ночью, сказала Анна, то Ингрид, кажется, была не на шутку напугана и все время норовила свернуться в клубок рядом с ней или стояла, держась за подол ее юбки в поисках защиты. Анна так никогда и не узнала, что послужило истинной причиной страха Ингрид, в ее страхе было что-то зловещее и пророческое, словно сестра чувствовала своим маленьким тельцем ужасы, которым было суждено случиться через несколько лет. И когда позднее, сказала Анна, Ингрид уже больше не могла прятаться за нее, она по-прежнему старалась ни в коем случае не оставаться ночью одной, и тогда Анна заметила: всегда находятся люди, которые не могут устоять перед чужой слабостью, которые используют ее.
Анна Принц замолчала и погрузилась в свои мысли. Я наблюдал за тем, как луч света медленно полз по подоконнику, слушал приглушенное тиканье часов, скрип стула, когда я пошевелился. Анна налила еще чаю, и я стал рассматривать фотографию, на которой она была уже старше, но все равно, наверное, на том снимке ей еще не было и двадцати. Как же мне трудно было соединить в сознании молодую женщину на фотографии со старухой, которая сидела напротив меня, и я подумал: а сама-то она узнаёт себя или девушка на карточке и для нее превратилась в незнакомку? И ведь ничего нельзя поделать, воспоминания наслаиваются друг на друга, перемешиваются, и уже невозможно припомнить, было это с тобой или рассказано кем-то еще и приключилось совсем с другим человеком, а может, когда-то прочитано, запало в память с попавшихся где-то фотографий, — что же на самом деле твое?
Когда я перевернул страницу, лицо Анны преобразилось, и она указала на фотокарточку с двумя женщинами и мужчиной между ними. Все трое празднично одеты. Похоже, мужчина рассказывает что-то смешное, поскольку одна из женщин закрывает уши руками, как будто не желает его слушать. Другая отвернулась, но тоже смеется. Анна пояснила, что мужчина в центре — это ее дядя Ленни, младший брат отца, сохранилась
За все время, что мы сидели за столом, Анна ни словом не обмолвилась о Генри Ружичке. Я заметил, что и сам уже давно не думаю о нем, заслушавшись плавным рассказом Анны, который перемещался туда-сюда во времени, но, петляя, кажется, все-таки продвигался в каком-то определенном направлении. Она показала мне фотографию, сделанную в день выпуска из педагогического училища в Дрездене в 1939 году, за несколько месяцев до войны, и рассказала мне о людях на фотокарточке: Лизбет Гнаус впоследствии работала учительницей в Карл-Маркс-Штадте, Карин Боден неудачно вышла замуж за быстро продвигавшегося по службе офицера-штурмовика, которого унес с собой рухнувший рейх. Их имена в конечном счете ничего не значили, они пополнили собой гвардию, образованную бессчетными массами людей, прошедших по конвейерам истории и оставивших ее равнодушной, переступивших границу, за которой личность утрачивает свое значение. Пока Анна говорила, я обратил внимание совсем на другую фотографию. На ней Анна лежала на кровати полуодетая. Для того времени это казалось даже дерзким. Голова приподнята и откинута на подушки, в руке — зажженная папироса, колено призывно согнуто, светлая ночная рубашка едва прикрывает бедро. Ее глаза закрыты, она улыбается так, как можно улыбаться, лишь когда все еще впереди и в этом «всём» есть что-то очень красивое; свобода, за которой все мы пытаемся угнаться.
На улице уже стемнело. В саду горел тусклый свет, ветви покачивались, прижимаясь к оконному переплету, фотографии еле различались в сумерках. Анна отхлебнула остывшего чаю и вдруг показалась мне очень уставшей, как будто груз имен, которые она упомянула за вечер, только сейчас навалился на нее. Но вы приехали поговорить о Генри Ружичке, в конце концов сказала Анна. Я кивнул, и через минуту она вернулась к столу с другим альбомом. Анна рассеянно перелистала его и указала на одну из фотографий. На карточке был мужчина лет сорока в плавках, стоящий на берегу реки. Темные волосы, мокрые после купания, густые брови, в лице — что-то мальчишеское, но одновременно и нечто от пожилого человека. Я смотрел на Генри Ружичку, чей портрет наконец-то лежал передо мной, но снимок по-прежнему не пробудил во мне ничего. Мне казалось, достаточно только взглянуть на фото, и я сразу бы его вспомнил. Мы сидели молча. Я не помню этого человека, сказал я после паузы, испытывая неловкость. Может быть, позже, сказала Анна. Может быть, вспомните позже. Я встал из-за стола и сказал, что мне уже пора. Сказал, что она, наверное, устала, но, если можно, я пришел бы завтра снова. Анна посмотрела на часы и согласилась — действительно поздно, как быстро пролетело время. Она ждет меня завтра, и, если не будет дождя, продолжила Анна, мы можем сходить туда, где жил Генри.
Я вышел и остался на минуту постоять в коридоре, куда доносилась непрерывная и непонятная речь. Я предположил, что ее источником является один из бесчисленных радиоприемников Вальтера Абека, и попытался представить себе, как он, припав к динамику и закрыв глаза, прислушивается к звукам эфира в ночи. На улице пахло жимолостью. Я затворил за собой калитку, прошел несколько сот метров до заправки и там заказал такси. Посмотрел на небо — оно было поразительно ясным, усыпанным звездами. Я вдруг понял, что нахожусь на самой окраине города, кроме тусклых фонарей на заправочной станции, огней вокруг нет, и ничто не мешает сиянию Млечного Пути медленно струиться с высоты со скоростью света.
9
В воскресенье я проснулся рано. Позавтракал в отеле. Когда я вошел в небольшой зал, где был накрыт завтрак, там уже сидели постояльцы, они меня поприветствовали.
Официант поставил передо мной поднос, на котором расположились кофейник, стакан сока и круассан. Я подумал об отце Анны Принц, лавочнике, так же как и мой отец. В этом, в общем-то, не было ничего удивительного, но я почувствовал себя ближе к ней, возможно, потому, что рассказ Анны о ее отце напомнил мне о моем. Я вспомнил, как после школы отправлялся помогать ему, и, если в магазине не было посетителей, он часто стоял за прилавком растерянный. Если я не видел его сразу, с порога, значит, он был занят чем-то на складе — бесцельно переставлял ящики с апельсинами и банки с джемом. И поскольку он не хотел нанимать помощника, то год от года все больше времени проводил в магазине, стал частью его ассортимента, все дольше оставался в задней комнате, на складе, и вскоре я понял, что единственный способ приблизиться к нему — это самому побольше бывать здесь, бродить среди полок, разглядывать ценники, и если постараться, то я и сейчас вспомню, сколько стоил килограмм соленых огурцов на Рождество в 1973 году, воскрешу в памяти покрытое изморозью окно, через которое виднелась дорога, слышался шум окружающего мира.