Собирай и властвуй

Андреев Андрей Анатольевич

– Надышалась, сладенькая?
– участливо спросил.

– Вроде того...

– Я и сам как пьяный, - искатель прицепил к ящичку ремень, перекинул через плечо, - в голове шумит, ноги еле держат.

– Не лучше ли тогда отправиться к сборщику вместе?
– озабоченно спросила Рута.
– А то мало ли, где завалишься...

– Какая заботливая, - Рюк усмехнулся, - не бойся, не завалюсь. Хотя нет, вру, у нас же сегодня красная "радуга"! Придется кое на кого и завалиться, и помять, и покусать...

– Да ну тебя!

Рута отмахнулась, а Рюк залился сиплым смехом.

[2]

"Левиафаны" на

их квадрат приходят каждый третий день декады, сегодня такой и есть. "Левиафаны" - это огромные мусоровозы, плавными очертаниями и правда похожие на морских исполинов. Площадок, где происходит выгрузка, четыре, о том, какая будет задействована сегодня, сообщают приближённые смотрящего. "Левиафаны" редко появляются раньше полудня, но люди начинают стягиваться ещё с утра, пока не собираются все жители квадрата, вплоть до новичков из карантина. Атмосфера царит праздничная, какой бы скверной ни была погода, все в предвкушении, все ждут, и вот раздаётся возглас, катится штормовым валом по толпе:

– Едут!..

Твердь содрогается от движения тяжелых машин, "левиафаны" будто бы плывут по мусорному морю. Вот первый навис над краем площадки, распахнул широкую пасть, натужился, изрыгнул отходы. За ним второй, третий - горы хлама все выше. Руте вспоминается Горячая, вспоминаются баржи, вспоминается их "кулак". Память вернулась полностью, грызёт не хуже ледяного покрова, который здесь, в Играгуде, называют ледяным саваном. Средств от этой болезни, как выяснилось, нет и у цвергов, а если и есть, то не для простых смертных. Как нет лекарства и от металлика, которым больна старуха в замызганном балахоне, стоящая рядом; кожу её покрывает похожая на ртуть плёнка, волосы жёсткие, словно проволока, движения резкие, рваные, как у голема. Зовут старуху Урсулой, Рута прибилась к ней после того, как Рюк пропал. То ли погубил его синий самозародок, то ли наоборот, появилась возможность с чистилки убраться, чем искатель не преминул воспользоваться. Ведь ничего смертельного у Рюка не было - подумаешь, горгон обжег своим ядовитым дыханием.

– Я из бестиария "Когти и зубы", - похвалился однажды, после любви, похожей на тот же бестиарий, - слыхала о таком?

Память у Руты не только восстановилась, ещё и улучшилась - без труда могла теперь вспомнить любую мелочь, и, как бы это сказать, рассмотреть с разных сторон.

– Что-то такое припоминаю...
– прижала палец к губам.
– Тот, где охота на живца, так?

– Я же говорю, - Рюк кивнул с довольным видом, - известное место! Кто-нибудь что-нибудь, да слышал.

– То есть ты этим самым, живцом? И как только не страшно! В бестиариях же, как слышала, чудовища исключительно лютые, из самой Дыры...

– Страшно, сладенькая, а как же, да только оплата до того страшно высокая, что на всё остальное закрываешь глаза. Безобразие у меня на лице от кого, думаешь? Горгон, стервец, дыхнул, прежде чем укокошили. Да только не в нём дело, а в том засранце-охотнике, который, чтобы неустойку не выплачивать, обставил всё так, будто я помер. Золтаном его звать-величать, Золтаном... Сучий магнат! Но ничего, я ещё вернусь, я им всем покажу...

"Левиафаны" медленно разворачиваются, уходят, за дело принимаются щелкуны, катятся со всех сторон к нагромождениям мусора. Тел, как таковых, у них нет, только одна огромная пасть с кольями кристальных зубов. Люди сторонятся,

отходят от огороженной невысоким барьером площадки подальше, потому что щелкунам всё равно, что перемалывать. Кожа у них в пупырышках, как у жаб, и раздуваются так же. Раздувшиеся до предела не уступают размерами тем воздушным шарам, на которых летают, откатываются, тяжело переваливаясь, на отстойник. Там со временем лопаются, а инферны сжигают то, что осталось. Говорят, щелкуны поглощают только опасные амулеты и артефакты, но никто не знает, сколько в том правды. Больше похоже на то, что им всё равно, что поглощать...

– Теперь наша очередь, - говорит смотрящий, благодаря голосовому артефакту слышат его все прекрасно.
– Но не ссорьтесь, братья и сёстры, ваши ссоры делают меня печальным.

– Пошли, - скрипит Урсула, толкая Руту в бок, - полакомимся объедками. Голос у неё грубый, мужской, как и черты лица, легче принять за старика, чем за старуху.

– Мне на этой четвертинке редко везёт, - вздохнув, Рута достаёт метку, - но пойдём, конечно, посмотрим.

Металлик - вещь страшная, однако благодаря ему Урсула чувствует артефакты всем телом, никакая метка ей не нужна. Находит и превосходную ловушку для ржавокрыс, и обогреватель, исполненный в виде куба, и артефакт-кухню, из которой, правда, постоянно лезет каша... Руту предчувствие не обмануло - только пару пищалок и нашла, для отпугивания спицехвостов и прочей подобной нечисти. Чтобы совсем уж не позориться, добавляет к ним цветных трубок - для украшения жилища самое оно.

– Возвращаемся, ладно, - кряхтит Урсула, - а то не дотащим...

– Ага, - кивает Рута, размышляя, как бы так перехватить артефакт-кухню, чтобы не перемазаться в каше с ног до головы.

Со стороны соседнего квадрата уже слышится вой гноллов, пушистики рычат, тявкают. Гноллы - последнее звено в цикле переработки. Стая займёт четвертинку после ухода людей, будет пировать всю ночь, пока утром не прикатятся щелкуны...

[3]

Край неба горит белым - выброс. Застал их с Урсулой недалеко от дома - двухъярусного строения, которые на чистилке принято называть "коробками". Рута называет иначе, Гнездом.

– Какой большой...
– шепчет она в испуге, - почему же не было предупреждения?

Руту будто бы завернули в наждачную бумагу, от малейшего движения тело горит огнём. С Урсулой ещё хуже: упала, и хрипит, и трясётся, по коже с треском бегают искорки. Рута хватается за мешковину балахона, тащит.

– Оставь меня, - бормочет Урсула, - уходи...

– Ещё чего, - с гневом отвечает Рута, - и не подумаю!..

Пушистики пищат, жмутся к ногам, Рута спотыкается о Волчка, едва не падает на старуху.

– Пошли вон, плесень лохматая! Смерти моей, что ли, хотите?

Гнездо видно издалека - тоже светится. Цветные трубки по краю плоской крыши вспыхивают то красным, то синим, то зелёным, стены увиты живой проволокой, цветочки на ней, как россыпь звезд.

– Уже рядом, - голос срывается от натуги, - осталось самую чуточку...

Света на западном краю неба всё больше, такой приятный, красивый, будто бы говорит: "Брось, перестань, успокойся, ляг и усни". Рута думает о матери, думает о Примуле - сейчас обе они соединились в Урсуле, потому, наверное, так тяжело. Мир сломал их, ибо твёрдые, но с ней не пройдёт, не такая - текучая, как вода.