Собирай и властвуй

Андреев Андрей Анатольевич

[2]

Кипит небо, кипит твердь, кипят цилиндры огнекатков, запечатанные с двух сторон, заключённые в яркое до белизны пламя. Боевые машины огненных кадавров катятся валом, навстречу им катится вал простейших. Сшиблись. Аваллах в одном из цилиндров, поддерживает пламя, растёкшееся по внешней его поверхности, не даёт погаснуть. Устремляет огнекаток на исполинского, размером с небольшую башню, червя, тот распахивает увенчанную щупальцами пасть, заглатывает. Внутри твари кольца зубов, раскалённый Аваллахом цилиндр крушит их, выламывает. Червь вздувается, обращаясь подобием скользящего шара, разлетается с громким хлопком на куски. Кончено.

По небу со стороны Раны расползаются

трещины, за волной простейших следует волна сторуких. Сторукие - это сферы, состоящие из огромных человеческих рук, соединённых в одной точке - ядре. Сами руки уничтожать бесполезно - будут отрастать снова и снова, пока не уничтожишь ядро. Аваллах и раскаляет, и ускоряет огнекаток до предела, сходится с одной из тварей. Часть рук отлетает, разбрызгивая капли кожи и крови, другие хватают цилиндр, держат, пусть пламя и плавит пальцы, третьи колотят тяжёлыми кулаками. Предельным усилием Аваллах вырывает машину из хватки, катит назад, но от сторукого не уйти - прокатывается сверху, проходится кулаками. Пламя вокруг огнекатка тускнеет, движется он всё медленнее, сторукий хватает, подбрасывает. Другой сбивает цилиндр в полёте, принимается, сдирая ногти, ковырять одну из боковых стенок. В следующий миг его самого сбивает чёрная тень - троглодит. Боевые животные чёрных кадавров, троглодиты напоминают ящериц, закованных в панцирь. Глаз у них нет, зато есть кристальные когти и зубы, усеянный костяными шипами хвост. Хвостом троглодит сторукого и бьёт, добавляет ударом массивного черепа, впивается в середину, будто в диковинный плод. Из ядра хлещет струя белёсого дыма, руки метаются с такой быстротой и силой, словно хотят от него оторваться, наконец обвисают. Кончено.

Сквозь трещины в небе проступают белые волокна, тяжёлыми каплями срывается Ихор. Твердь содрогается, когда недалеко от искорёженного цилиндра Аваллаха садится мантикора - одна из самых крупных тварей Раны. Вырвавшийся из механического скорпионьего хвоста луч отсекает троглодиту переднюю часть тела, задняя вертится на месте, скребя шипами выжженную твердь. В качестве следующей цели мантикора выбирает адамантового паука - боевую машину кристальных кадавров, мечет луч за лучом. По своему строению адамантовый паук схож со сторукими, за той лишь разницей, что к одной точке крепятся не руки, а многосуставчатые ноги. Взмахнув кожистыми крыльями, мантикора поднимается, стреляет на лету, стараясь послать луч в центральную часть голема-гиганта. Брызжет крошка, но паук продолжает движение, молниеносным взмахом задирает одну из ног, выворачивает, отражая внутренней поверхностью струну луча. Мантикора сбита - падает, ревёт. Подошедший паук раздавливает её, затем и огнекаток Аваллаха, на который наступает случайно...

Он проснулся, растёкшееся тело покоилось на диске сна и восстановления. Какое уж тут восстановление, если Эфир переносит в Кровавое время снова и снова, воспроизводит в мельчайших подробностях весь тот ужас. Впрочем, Аваллах понимал: дело не столько в Эфире, сколько в новорождённой душе. Именно ей, всё ещё находящейся в состоянии шока, требовалось созерцание кошмаров кадавра - подобное уравновешивалось подобным. Той же цели служили визиты в верхнюю процедурную, где Аваллах соприкасался со смертельно больными людьми. Ауры их имели то тёмно-жёлтый, то бирюзовый, то синий оттенок, в исключительных случаях - бледно-фиолетовый. Прикасаться к ним было одно удовольствие - ничего резкого, острого, обжигающего. Поражала тяга людей к жизни: знали, что обречены, но в каждом при этом искоркой лучилась надежда. Некое подобие искорки появилось и в его симбионте, время от времени протягивалась тончайшая астральная ниточка, но стоило Аваллаху потянуться навстречу, сразу же исчезала. "Значит,

пока ещё рано, - размышлял он, - тем не менее, знак хороший".

– Аваллах, ты не спишь?
– к диску протягивается астральная нить, касается робко.

– Нет, Аун, проснулся из-за кошмара. Ты тоже?

– Если бы только кошмары, - сетует Аун, - у меня ещё и фиксация, что в этих кошмарах держит, не выпускает...

Аваллах пробыл в эвтаназиуме три полных декады, прежде чем появились и Ансей с Ауном.

– Пусть канал внутренней связи между вами будет открыт постоянно, - попросил опекун, - сейчас ему крайне необходим тот, с кем можно поговорить по душам.

– Конечно, буду рад посодействовать его восстановлению, но что случилось?

– Проблемы с выходом из фиксации - снять удалось только частично. Теперь вся надежда на эвтаназиум и на тебя.

И вот Аун говорит, Аваллах слушает, сводится монолог к одному - не стоило на симбиоз соглашаться.

– Что скажешь?
– спохватывается Аун, - ты не уснул?

– Что тут сказать, - откликается Аваллах, - просто напомню твои же слова: нет ничего более страшного, чем остаться пустым навсегда.

[3]

Лифтовая шахта кристальной цитадели похожа на вытянутую по вертикали кишку, по ней стремительно возносится скользящий шар. Начав движение в нижнем городе, останавливается на самом пике, где устроена наблюдательная комната с прозрачным куполом. Звёздное ночное небо переливается бисером на бархате, ночной город переливается всеми цветами радуги. Люк-диафрагма скользящего шара раскрывается, Аваллах перекатывается на пол с ребристым покрытием. Аун, как обычно, в смотровой нише, оснащённой световыми и астральными фильтрами, появление друга замечает не сразу.

– А, это ты... По какому случаю карнавал, не знаешь?

– Разве людям для праздника нужны причины?
– Аваллах подсвечивает свою астральную нить иронией, - прекрасно обходятся без них.

– Говоришь, как Ансей, - в нити Ауна нотки недовольства, - скоро будет не отличить.

– Преувеличиваешь, до стадии двуликого мне ещё далеко.

После эвтаназиума Ансей позаботился об их переселении в Кипелар - жемчужину Гремящего залива. Смена статуса с пустого на носителя открывала доступ ко многим привилегиям, и они ими пользовались. Носитель - промежуточная стадия, в силу чего лавовые тела Ауна и Аваллаха то собирались комом, как у пустых, то вытягивались, принимая очертания человеческой фигуры, как у двуликих. Меняли форму и силовые коконы: один большой, шарообразный, то и дело разделялся на два "веретена", пересекавших друг друга крест-накрест, те, в свою очередь, сливались, и так по циклу с периодом в несколько секунд.

– У меня стадия двуликого ассоциируется с синдромом ложных примесей, - говорит Аун, - одновременно и жду её, и боюсь. Что, если мы с моим симбионтом не найдём общего языка?

– Напрасные опасения, - возражает Аваллах, - не стоит подвергать сомнению механизм, отработанный веками.

– Ничего я не подвергаю!
– резко бросает Аун, - речь о проблемах с симбиозом. Ведь я в нашей паре сосуд, новорождённая душа - жидкость, а если в сосуде трещина, разве не сулит это неприятности в будущем?

– Твою трещину заделали, залепили, не стоит её расковыривать.

– Ну, точно, ещё один опекун на мою голову...

Начинается фейерверк, разрывы снарядов совсем рядом с наблюдательной комнатой, но цитадель надёжно хранят силовые поля. В небе расцветают астры, розы, хризантемы, сотканные из пламени, сплетаются в гирлянды. Аваллах и Аун воспринимают их не столько своими чувствами, сколько чувствами симбионтов, и, подобно гомонящей у подножия цитадели толпе, задыхаются от восторга.