Соблазны французского двора
Шрифт:
– Ты чего-то ждешь, Николь? – тем же подчеркнуто нелюбезным тоном продолжала Маша, нарочно говоря по-русски. – Хочешь помочь мне переодеться? Очень жаль тебя огорчать, однако я бы желала и впредь пользоваться услугами только моей горничной… надеюсь, она уже здесь?
Маша обернулась к барону и чуть не подавилась от смеха, когда тот чуть заметно, неохотно кивнул: чудилось, кто-то силой пригнул ему голову!
– Очень рада, ибо я к ней привыкла и отдавать себя в чужие, неумелые руки мне было бы просто противно. Небось, моя милая, ожидаючи меня, ты отвыкла от простой работы? – Маша устремила взор на белые, ухоженные ручки Николь, которые нервно стиснули платок. – Прежде тетенька тобою нахвалиться не могла: ты и мывала ее, и врачевала,
Николь побелела, и Маша мысленно поздравила себя с новой победою. Она знала, что люди холопского звания полагают участь свою унижением и позором; позором же вдвойне будет публичное перечисление их черных обязанностей.
– И затруднять себя моей прическою у тебя не будет надобности – я привезла с собою отменного куафера, который при случае сгодится и вам, сударь, – кивнула она Корфу, указывая на Данилу, который стал поодаль, с откровенным изумлением взирая на свою разошедшуюся барышню. – Человек вольный, однако же место свое знает. Слова лишнего не скажет, воспитанья отменного!
Камушки в огород Николь летели шрапнелью, и, похоже, настал предел ее терпению: она шагнула вперед, явно намереваясь устроить свару и не сомневаясь, что будет поддержана бароном. Даже намека на такую возможность нельзя было допустить, а потому Маша нанесла решающий удар:
– Изволь отправиться за тетушкой моей – мне ее видеть надобно немедля… и вот еще что, друг мой, – она обернулась к мужу: – У нас в России супругу барона величают как ваше сиятельство, votre excellence, – повторила она по-французски как бы в скобках, – надеюсь, здесь таковые же правила?
– О да, сударыня, – кивнул Корф, – а также говорят просто la baronne – баронесса, это тоже вполне допустимо.
Лицо его было по-прежнему непроницаемо, но в глазах что-то билось живое… то ли ярость, то ли смех?
Маша начала подниматься по ступенькам. Николь стояла наверху, загораживая дверь, но la baronne смела ее с места одной фразою:
– Потрудись довести мой титул до сведения прочей прислуги, Николь.
Корф опередил супругу, распахнул перед нею дверь, но Маша не была бы женщиной, если бы не выпустила в остолбенелую Николь еще одну – парфянскую! [57] – стрелу:
57
То есть последнюю, самую ядовитую.
– И вот еще что. Горничным следует носить передники, ежели этого до сих пор не заведено. Такое платье, как у тебя, жаль будет испортить, милочка, хотя это и не твой цвет!
Странные звуки послышались рядом. Маша величаво повернула голову – Корф тщетно пытался откашляться: наверное, от дорожной пыли. Все-таки проехали в этот день немало!
Забавно, что, начавшись с платья Николь, тема одежды сделалась основной в первых днях и даже месяцах Машиной парижской жизни. Представлялось, что здешние дамы живут лишь для того, чтобы обогатить свой гардероб. Даже тетушка Евлалия Никандровна – все такая же сморщенная, набеленная, нарумяненная, напомаженная и надушенная, все с таким же безумным декольте и прической дюймов в сорок вышиной, – словом, ничуть не изменившаяся, разве что сменившая несусветные фижмы на столь же несусветный кринолин со смело изогнутым турнюром, – даже она изрекла, едва завидев Машу, не слова привета, не восторг по поводу ее спасения из лап похитителей, а суровый, не подлежащий обжалованию приговор:
– Да тебя в таком туалете из дому выпускать нельзя – люди со смеху помрут!
Маша обиженно поджала губы. Что ж, ее ли вина, что нет у нее модных платьев? Почти все вещи ее оказались разграблены. Больше всего жалко было сундука с новыми туалетами, справленными накануне путешествия. В том же сундуке лежали купленные близ Кенигсберга янтари – и они оказались
Маша неловко себя ощущала оттого, что барон первым делом вынужден был потратиться на ее туалеты: как ни относился он к своей жене, а все ж понимал, что даме ее чина нельзя быть кое-как одетою. Так что на некоторое время Пале-Рояль сделался для Маши основным местом ее времяпрепровождения. Здесь, под портиками трех дворцов, из которых больший, последний, был обращен в сад, было собрано все, что могло произвести ремесло из бронзы, материй, кашемиров, кожи, серебра, драгоценных камней. Средняя галерея этого дворца, соединявшая боковые флигеля, представляла собой покрытую стеклянной крышей великолепную залу, где постоянно толпился народ и где роскошь боковых кафе, магазинов и простенков между ними, занятых зеркалами, составляла чудную пестроту, когда каменья, бархат, золото сверкали и сияли тысячью лучей.
Новые моды, особенно широченные кринолины, Машу слегка шокировали. Ее поражало, сколько денег тратят теперь женщины, чтобы выглядеть посмешищем! А прически? Цветочная корзина на голове графини Строиловой, так поразившая воображение добродушного волочеса на постоялом дворе близ Санкт-Петербурга, была просто прическою деревенской простушки перед той парикмахерской феерией, которую узрел Данила, взятый однажды в Пале-Рояль! На головках знатных дам были возведены целые башни из волос, сложнейшие пейзажи, жанровые сценки, символические орнаменты. Наметанным глазом Данила разглядел, что прежде всего огромными шпильками и с помощью фиксирующих помад волосы вздымались все вверх, примерно раза в два выше, чем медвежья шапка прусского гренадера, и лишь в воздушном пространстве, в полутора локтях над уровнем глаз, начиналась собственно область творчества художника. Данила клялся и божился Глашеньке, что своими глазами видел даму, прическа коей была столь высока, что ей невозможно оказалось сидеть в карете. Она вынуждена была, приподняв юбки, стоять на коленях, чтобы не повредить драгоценное сооружение.
Да, прихоти капризной богини Моды были слишком безумны и несообразны, чтобы Маша решилась им служить; тем более что единственному человеку, чье мнение о ее внешности для нее что-то могло значить, – мужу, и она сама, и ее прически были глубоко безразличны.
Если Маша и ожидала какого-то решающего разговора об их браке, то этого не произошло. Корф не то покорно, не то равнодушно принял ту ситуацию, которую с первой минуты утвердила сама Маша своим поведением с Николь: она – la baronne, ваше сиятельство, она – хозяйка дома, пусть даже ее супружество – это фактически vie а part, жизнь врозь. Весьма обыкновенны были случаи, что неполадившие супруги разъезжались, предоставляя друг другу жить как угодно. Барон и баронесса Корф тоже предоставили друг другу жить как угодно, однако не разъезжались, хотя у Корфа в это время возник бы новый к тому повод, узнай он, что Маша вновь беременна.
Роковая встреча с Вайяном не прошла бесследно!
14. Мамаша Дезорде
Сообразив, что именно с ней произошло, Мария пришла в такой ужас, что несколько дней провела, забившись в постель, не в силах осознать неумолимость свершившегося. Ах, Вайян… какая сила нечистая толкнула Машу в его объятия?! Добро бы уж по жгучей любви, а то просто так – хоть минутная одолела! Неужели она распутна, порочна по природе своей, оттого и улеглась в постель с Вайяном без сомнений и колебаний? И даже в голову не пришло подумать о последствиях!