Соблазны французского двора
Шрифт:
Мария несколько раз кивнула, скользя невидящим взором по корешкам книг.
Николь? Что, если это – Николь? У нее есть и причины, и возможности. А может быть, она лишь исполняла волю Корфа – или даже его невысказанное желание? Все это так ужасно, так отвратительно. И не спастись, тогда уж не спастись…
Взор Марии прояснился, наткнувшись на знакомые слова на книжном корешке: «Тристан и Изольда».
«Тристан и Изольда»! Роман, с которого начались все ее злоключения!
Мария вцепилась в книгу с такой же ненавистью, с какой вцепилась бы в лицо убийце Глашеньки, вытащила том, размахнулась швырнуть в огонь, да не успела:
Мария подняла ее. А ведь это и впрямь стрела. Да какая старая, старинная, будто из музея. Ей лет сто, не меньше. Сокровище былых времен! Оперенье-то почти все повылезло, однако заостренный кончик, выкрашенный в темный цвет, еще вполне может поразить до крови.
Мария сосредоточенно поскребла ногтем краску, послюнила палец, потерла – на нем осталось темное пятнышко, а стрела так и не отчистилась.
Почему Корф прячет ее здесь?
Ну, это его дело, надо убрать стрелу на место. Она попыталась затолкать находку туда, где она только что лежала, но стрела все время выпадала оттуда – и вдруг…
– Брось ее в огонь! – послышался свистящий шепот.
Мария обернулась.
– Николь? Что ты говоришь? И что ты… – Она запнулась. – Что это у тебя в руках?
– Нож, разве не видишь? – усмехнулась бывшая горничная. – И я ударю тебя им, если ты не бросишь стрелу в огонь!
– Ударишь? – переспросила Мария как бы в полной растерянности и положила стрелу на каминную полку, исподтишка наблюдая за Николь.
Как всегда в минуты опасности, Мария обрела спокойствие и ту особую цепкость взгляда, которая позволяла ей видеть как бы разом все вокруг. И сейчас она заметила, что Николь держит свой нож с искривленным лезвием – он действительно имел устрашающий вид – несколько театрально, с замахом сверху, так, что острие было направлено как раз в ее сторону. Итальянец, обучавший Марию метать ножи, наставлял ее в возможной схватке держать оружие так, чтобы рукоять была внизу, а лезвие вверху, бить снизу, резко – тогда удар приобретает убийственную силу.
– Ну, и к чему все это? – спросила Мария, осторожно подвигаясь к Николь и примеряясь ловчее выхватить нож, но француженка расхохоталась:
– Не старайся. Тебе уже все равно.
– А ты не боишься говорить так громко возле этого камина? – усмехнулась Мария, но тут же до нее стал доходить смысл последних слов Николь. – Что это значит? Почему мне все равно?
Николь засмеялась. Это был нервный смех – с глубокими и частыми придыханиями, напоминающими всхлипывания, и Марии сделалось не по себе. Николь не радовалась – она была на грани истерики. В смехе ее звучало безумие – вот что пугало больше всего, а вовсе не этот театральный нож.
– Его нет дома. Не жди, что он придет на помощь! Сегодня мне повезло. Тебя никак не взять… крепкая! Твоя дура горничная… вместо тебя… но я знала, что ты возьмешь эту книгу. – Николь так резко оборвала смех, словно свечу задула. – Думала – за какую спрятать, чтобы наверняка, но уж эту ты не могла бы не взять, правда? «Тристан и Изольда»! Я помню, помню… в Петербурге… – Она задохнулась, и Мария поняла, что опять поступила именно так, как от нее ждала Николь. В который уже раз в жизни!
Но что за бред? Зачем Николь непременно было нужно, чтобы она взяла эту стрелу? Впрочем, она знает, зачем! Мария со страхом взглянула на темные пятна на пальцах, которыми терла
Значит, все-таки Николь… Догадка была верна – да что толку? Поздно. Неужели сейчас придется умереть? А как же месть? Как же клятва? Ну уж если Корф восемь лет исполняет свою клятву, то и Мария как-нибудь сдержит свою, сколько бы мгновений жизни ей ни оставалось!
Она открыла глаза и постаралась посмотреть на Николь со всем возможным спокойствием:
– А что это за музейная редкость? Эти стрелы достались тебе от твоих предков-дикарей?
Эта была жалкая попытка съехидничать, и Николь отмела насмешку презрительным пожатием обнаженных плеч. Только теперь Мария обратила внимание, что на ней прекрасное платье багрового цвета, цвета крови; бриллианты сверкают; черные и красные цветы в прическе – Николь вырядилась, как на бал. Ну, еще бы – такое торжество предстоит! Хотя… Это еще как посмотреть!
– Я давно знала, что в Королевской библиотеке, в музее, хранились две стрелы диких индейцев, смазанные таким сильным ядом, что он не теряет свою силу и через сто лет. Если уколешь ими кого-нибудь, то скоро… оцепенение и смерть… Мне удалось за большие деньги сделать так, что одну стрелу украли. И если раньше тебе помогал пернак, то сейчас не поможет ничто! От этого яда нет противоядия. Через несколько минут ты умрешь.
– Через сколько минут? – спросила Мария, с ужасом почувствовав, что язык отказывается служить ей.
– А что, уже надоело ждать? – усмехнулась Николь, поигрывая ножом. – Ты еще успеешь положить стрелу на место. И поставить книгу «Тристан и Изольда» на мес…
Она не договорила. Мария, словно в задумчивости, взяла книгу и с силой швырнула тяжелый том в Николь.
Она не промахнулась. Острые углы переплета вонзились в щеку сопернице. Та вскрикнула от боли, и, не выпуская кинжала, невольно вскинула к лицу руки; кривое лезвие чиркнуло по ее шее, как раз над ключицей… как раз там, где билась, гневно пульсировала переполненная злобной кровью яремная вена.
Николь опрокинулась навзничь, а Мария еще какое-то время изумленно смотрела на нее. Кровь била из раны, заливала плечи, грудь. Николь уже вся была залита кровью, такой же темно-красной, как ее платье.
Повинуясь какому-то безотчетному чувству, Мария упала рядом с Николь на колени и пальцами прижала перерезанную вену.
Кровотечение уменьшилось, лишь тонкая струйка сочилась из раны, а когда Мария прижала к ней платок, то и вовсе почти прекратилось, но это была лишь кратковременная отсрочка, Мария знала… знала и Николь, которая открыла глаза и посмотрела в склоненное над ней лицо испуганно и зло.
– Ничего, ничего, – прошептала она, – тебе тоже… уже скоро.
Мария кивнула. Было невыносимо видеть умирающую Николь; никакого удовлетворения внезапно свершившейся местью она не испытывала, чувствовала лишь раздирающую сердце боль. Почему? Из-за того, что умирает та, с которой была неразрывно и причудливо связана жизнь Марии целых восемь лет? Ах нет, не это!
Николь умирает, и, узнав об этой смерти, Корф придет в отчаяние; но разве достанет у него хотя бы одной-единственной слезинки для жены, если он все прольет их над гробом любовницы? Вовсе не Николь, а себя жалела сейчас Мария… Ну что ж ты создал сердце человека таким горячим и живым, о господи!