Соборная площадь

Их было несколько человек, молодых крепкозубых кавказцев. Плотным полукругом они обступили меня, зажав в зассаном и засраном углу, образованном магазином и какой-то конторой. Рядом, в двух шагах, был главный вход в ростовский центральный рынок, в котором пестрым водоворотом бурлили два нескончаемых встречных потока людей. Холодная,

перемешанная со снегом, грязь из-под ног смачно расплескивалась в разные стороны. Черные хоркотины ее тут же, не долетев до земли, поднимались сотнями, тысячами сапог и другой обувки, напяленной на ноги народом ввиду прихода глубокой осени. Время подходило к двенадцати дня. Я стоял на своем посту с утра, успел промерзнуть до внутренней дрожи. Посиневшими руками отсчитал двадцать ваучеров и теперь ждал, когда кавказцы отслюнявят за них бабки. Мы уже договорились. Они покупали один ваучер за три тысячи триста рублей, тогда как базарные купцы давали за него по три сто. И брал я их у населения какой за две восемьсот, какой за три. Как минимум десять тонн навара. Эта мысль заставляла нетерпеливо подрагивать мое тело. Я впился глазами в пачку денег, вытащенную одним из кавказцев из-за пазухи. Он ловко отлистал купюры, протянул их мне.

— Здесь шестьдесят шесть тысяч. Получи. Давай ваучеры.

— Подожди, — стуча зубами, промычал я.

Приняв деньги, начал пересчитывать их непослушными пальцами. Купюры были тысячного и пятитысячного достоинства, пачка оказалась солидной.

— Здесь десяти тысяч не хватает, — наконец поднял я глаза на кавказца.

— Неужели! — непритворно воскликнул тот, перемигнувшись с товарищами, молча стоявшими вокруг с поднятыми воротниками пальто. — А ну дай сюда.

Выхватив деньги из моих рук, он снова быстро и ловко перелистал хрустящие банкноты. Досадливо качнув головой, вытащил из внутреннего кармана две «пятерки», на моих глазах доложил в пачку.

— Все правильно. Извини, брат, ошибся. Давай ваучеры.

Я взял деньги, отдал чеки. Кавказцы тут же смешались с толпой, вливающейся в базар. Проводив их отрешенным взглядом, я уже намеревался засунуть бабки в сумку, как вдруг показалось, что пачка странно похудела. Холодный пот прошиб с головы до ног. Прошло всего два месяца, как стал заниматься ваучерами. До этого крутился в литературной среде. За последнюю книгу получил всего пять тысяч рублей. С ними и пришел на базар для того, чтобы раскрутиться, хоть как-то поправить финансовое положение пусть и в этом злачном месте. А потом, уже с заначкой, снова на год, на два упереться рогами в очередное произведение, горя не зная по части пропитания и одежды. После развала СНГ, начала приватизации и нарастающей, как снежный ком, инфляции, рассчитывать на высокие гонорары от издательств не приходилось. Те сами превратились в голодных акул, отпугивая не только своих, доморощенных авторов, печатая детективы и порно-литературу, но если кого и пропускали, проглатывали авторские гонорары, не давясь и не оглядываясь на совесть.

Так размышлял я. Поэтому пришел на базар.

Я снова лихорадочно пересчитал деньги. В пачке недоставало тридцати одной тысячи. Кинули, скоты. Подломили почти наполовину. Это дней десять работы с утра до вечера на пронизывающем ветру, по щиколотку в ледяной грязи. А то и все полмесяца коту под хвост. Я с тоской оглянулся вокруг. Бежать за наглыми молодыми кавказцами было бесполезно. Мало того, что они давно затерялись на огромной, кишмя кишевшей народом, территории рынка, но, если даже на минуту представить, что отыскал бы, то эта встреча добром бы не кончилась.

— Ты что, оглох? Серебро, спрашиваю, берешь?

Я повернул голову, окинул бессмысленным взглядом стоящего передо мной алкаша, одетого в драную куртку и в стоптанные дырявые башмаки. Грубо спросил:

— Что тебе?

Алкаш молча протянул женский серебряный перстенек с маленьким розовым камешком в центре. Наконец, до меня дошло.

— Пошел ты на хер со своим барахлом.

Зло ощерившись, я сплюнул и отошел в сторону. Алкаш смущенно пожал плечами, как бы говоря, что больше у него ничего нет, покачался маятником и зашлепал дальше.

— Что он тебе предлагал? — негромко крикнул со своего места цыган Данко. — А… херню всякую. Серебный перстенек.

— А-а. Мы такой хлам

не берем. Пусть несет на базар, к Армяну. Тот все подряд глотает.

Цыган потуже запахнулся в свой овчинный полушубок, зорко оглядел текущую мимо толпу. Это был среднего роста, плотный, черноусый, молодой мужчина, предки которого еще недавно кочевали по бескрайним приазовским степям. А до этого их кибитки исколесили всю необъятную Россию. Теперь табор осел на одной из окраин Ростова. Цыгане принялись промышлять на вокзалах, базарах, возле ювелирных магазинов. А Данко пришел сюда, на центральный рынок, вместе с нами занялся скупкой и перепродажей ваучеров. Но главным в его бизнесе было золото. Его он мог отличить от любого другого металла с закрытыми глазами, на ощупь. Он снова обернулся ко мне:

— Ну, как? Удачно сдал ваучеры?

— Кинули, — хрипло отозвался я.

— Да ты что! Намного?

— На тридцать одну штуку.

— Нормально, — цыган сочувствующе поцокал языком. — А что же ты меня не позвал? Я бы постоял рядом.

— Жадность, — я нервно чиркнул спичкой. — Ну, падла, везет. То одно, то другое.

— Я же тебя предупреждал, никогда не клюй на высокую цену. Особенно с кавказцами, это верные кидалы. Я, слава Богу, родился и вырос на базаре. Знаю все их приемы.

— Да что теперь предупреждать, — вяло отмахнулся я, — их уже и след простыл.

— И догнал бы, перо в бочину запросто мог получить. У них там сейчас неспокойно, вот и прут сюда валом. Своих грабить не с руки, пристрелят. А в России народ сонный. Замученный какой-то… Может, переживает, что революцию когда-то неправильную сделал. Как ты считаешь? Ты ж у нас писатель.

— Жадность, сука, — не обращая внимания на размышления цыгана, продолжал бичевать я себя. — Хочется быстрее нажраться и отпасть от говенного соска, заняться милым делом. Там чистота, а тут алкота, наркоши, кидалы, наперсточники… Впрочем, и там одно блядство. Банка с тараканами, как еще Достоевский подметил. За столом, когда пишешь, кажется, чисто, в Союзе… Кидают не хуже базарных.

— Ну вот, значит, везде одинаково. Учись. Придешь к своим писателям закаленным бойцом. Подожди, сейчас поговорим.

К Данко подошла какая-то женщина. Потрогав прикрепленную к его груди картонную табличку, заговорила вполголоса. Цыган напрягся, как борзая, заметившая зайца. Женщина вытащила из сумочки золотую цепочку, вложила в его ладонь. Почувствовав тяжесть благородного металла, цыган заворковал, запел мелодию обмана. Поначалу женщина не соглашалась, отрицательно качала головой. Но вскоре сдалась, заулыбалась, даже смущенно захихикала, словно разговор шел не о цепочке, а о постели. Ударили по рукам. И она ушла, обманутая на две трети стоимости изделия, но абсолютно довольная. Ох, уж эта цыганская черная магия. Ведь, придя домой, заплачет, проклинать будет, рассказывая мужу все подробности сделки. Сейчас же она прошла мимо легкой походкой шестнадцатилетней девушки. Но меня мало интересовал этот процесс. Такие театральные миниатюры я видел по сто раз на дню. Сам потихоньку старался перенять приемы. В данный момент хотелось выпить, заглушить страдания души. Сняв табличку, я поправил висевшую на плече сумку и подался в закусочную, которая находилась рядом, на торце базара. Когда после пропуска стакана вина прошло положенных девять минут, почувствовал облегчение. Мир вокруг снова запестрил калейдоскопными красками. Послав вдогонку еще полстакана, я снова вернулся на свое место. Подошел Аркаша, высокий грузный мужчина, мой одногодок. Отец у него был еврей, а мать русская. Так как он был еврей не по матери, то в Израиль особенно не спешил. Сочувственно похлопав меня по плечу, он сложил губы куриной гузкой:

— Тебя что, кинули?

— Цыган сказал, — сморщился я.

— Ну, что ты, в самом деле, такой невнимательный. Аккуратней надо.

— Он доложил «червонец» при мне. На моих глазах.

— Сверху. А низ подвернул. Вот так.

Аркаша вытащил солидную пачку бабок, наклонил ее передним концом вниз, чтобы я не видел его правой руки, на которой лежали деньги. Затем ловко всунул указательный палец этой руки в середину пачки, подвернул нижние купюры и отдал ее, уменьшенную вдвое, мне. Все это он проделал медленно. Теперь я понял, что в момент расчета смотрел на деньги, а не на руки. И снова подумал, что подвела жадность. Она, проклятая, торопила события.