Собрание сочинений, том 18
Шрифт:
Здесь перед нами Прудон весь как на ладони. Во-первых, упускается из виду, что квартирная плата должна покрывать не только проценты на издержки по постройке дома, но также и ремонт, среднюю сумму безнадежных долгов и невыплаченной квартирной платы, равно как и возможные убытки от пустующих квартир; и, наконец, ежегодное погашение соответствующей доли капитала, вложенного при постройке, поскольку дом с течением времени становится негодным для жилья и обесценивается [Конец фразы, начиная со слов; «и, наконец,» добавлен Энгельсом в издании 1887 года. Ред.]. Во-вторых, упускается из виду, что квартирная плата должна также покрывать проценты на повышение стоимости земельного участка, на котором стоит дом; что, следовательно, часть ее состоит из земельной ренты. Правда, наш прудонист тотчас же разъясняет, что это повышение стоимости, происходящее помимо участия собственника земли, принадлежит по праву не ему, а обществу; он не замечает, что тем самым по сути дела требует упразднения земельной собственности, но на этом вопросе мы здесь останавливаться не будем, так как это отвлекло бы нас слишком далеко. Наконец, он не замечает, что во всей этой сделке речь идет вовсе не о покупке дома у собственника, а лишь о праве пользования им на известный срок. Прудон, который никогда не задумывался о действительных
Все учение Прудона покоится на этом спасительном прыжке из экономической действительности в юридическую фразеологию. Там, где храбрый Прудон не улавливает экономическую связь явлении — а это происходит с ним во всяком серьезном вопросе, — он спасается бегством в область права и апеллирует к вечной справедливости.
«Прудон сначала черпает свой идеал вечной справедливости из юридических отношений, соответствующих товарному производству, чем дает, кстати сказать, столь утешительное для всех филистеров доказательство того, что форма товарного производства столь же вечна, как справедливость. Затем он старается, наоборот, преобразовать в соответствии с этим идеалом справедливости действительное товарное производство и соответствующее ему действительное право. Что мы сказали бы о химике, который, вместо того чтобы исследовать действительные законы обмена веществ и разрешать на основе их определенные задачи, захотел бы преобразовать обмен веществ сообразно «вечным идеям» «естества» и «сродства»? Когда нам говорят, что ростовщичество противоречит «вечной справедливости», «вечной правде», «вечной взаимности» и другим «вечным истинам», то разве мы узнаем о ростовщичестве хоть немного больше, чем знали еще отцы церкви, когда они говорили, что ростовщичество противоречит «вечному милосердию», «вечной вере», «вечной воле божией»?» (Маркс, Капитал, стр. 45 [226] ).
226
См. настоящее издание, т. 23, стр. 94—95.
У нашего прудониста дело обстоит не лучше, чем у его учителя:
«Договор о найме является одной из тысячи меновых сделок, которые в жизни современного общества так же необходимы, как кровообращении в теле животного. Было бы, естественно, в интересах общества, чтобы все эти меновые сделки были проникнуты правовой идеей, то есть повсюду проводились бы согласно строгим требованиям справедливости. Одним словом, экономическая жизнь общества должна, как говорит Прудон, подняться до высоты экономического права. На самом деле, как известно, происходит как раз обратное».
Можно ли было подумать, что через пять лет после того, как Маркс так кратко и метко обрисовал прудонизм именно с этой решающей стороны, окажется возможным печатать на немецком языке подобный вздор? Что же означает эта галиматья? Ничего иного, кроме того, что практические последствия экономических законов, управляющих современным обществом, оскорбляют правовое чувство автора и что последний питает благочестивое желание, чтобы обстоятельства изменились и зло было исправлено. — Да, если бы у жаб были хвосты, они не были бы жабами! И разве капиталистический способ производства не «проникнут правовой идеей», а именно идеей своего особого права на эксплуатацию рабочих? Если же автор заявляет нам, что это — не его правовая идея, то продвинулись ли мы хоть на шаг вперед?
Однако вернемся к жилищному вопросу. Тут наш прудонист дает полную волю своей «правовой идее» и потчует нас следующей трогательной декламацией:
«Мы утверждаем без всяких колебаний, что нет более ужасного издевательства над всей культурой нашего прославленного века, чем тот факт, что в больших городах 90 и более процентов населения лишены крова, который они могли бы назвать своим собственным. Подлинное средоточие нравственного и семейного существования, домашний очаг, уносится социальным вихрем… Мы в этом отношении стоим гораздо ниже дикарей. У троглодита есть своя пещера, у австралийца своя глиняная хижина, у индейца свой собственный очаг, — современный же пролетарий фактически висит в воздухе» и т. д.
В этой иеремиаде прудонизм проявляется во всей своей реакционности. Для создания современного революционного класса, пролетариата, было абсолютно необходимо, чтобы была перерезана пуповина, еще привязывавшая рабочего прежних времен к земле. Ручной ткач, у которого, наряду с его ткацким станком, был свой домик, огородик и клочок поля, при всей нищете и при всем политическом гнете был тихим, довольным человеком, «исполненным благочестия и почтительности», снимал шапку перед богачами, попами и чиновниками и был весь насквозь пропитан рабским духом. Именно современная крупная промышленность, превратившая прикованного к земле рабочего в лишенного всякой собственности, избавленного от всех унаследованных цепей [В газете «volksstaat» вместо слов «от всех унаследованных цепей» напечатано: «от всей унаследованной культуры». Ред.], поставленного вне закона [Игра слов: «vogelfrei» — «поставленный вне закона», а также «свободный как птица». Ред.]пролетария, — именно эта экономическая революция создала условия, при которых только и может быть ниспровергнута эксплуатация трудящегося класса в ее последней форме, в форме капиталистического производства. И вот приходит этот плаксивый прудонист и сокрушается по поводу изгнания рабочих из их домашних очагов, видя в этом большой шаг назад, тогда как именно это изгнание и было первейшим условием их духовного освобождения.
27 лет назад (в книге «Положение рабочего класса в Англии» [227] ) я в основных чертах описал как раз этот процесс изгнания рабочих из их домашних очагов, как он происходил в XVIII веке в Англии. Мерзости, совершавшиеся при этом землевладельцами и фабрикантами, вредное материальное и моральное действие, которое неизбежно оказывало это изгнание прежде всего на подвергавшихся ему рабочих, получили там также должное отражение. Но могло ли мне прийти в голову усмотреть в этом совершенно необходимом при данных обстоятельствах историческом процессе развития шаг назад — «ниже дикарей»? Никоим образом. Английский пролетарий 1872 г. стоит бесконечно выше сельского ткача 1772 г. с его «домашним очагом». И разве троглодит со своей пещерой, австралиец со своей глиняной хижиной, индеец со своим собственным очагом совершит когда-либо июньское восстание или осуществит Парижскую Коммуну?
227
См. настоящее издание, т. 2, стр. 231—517.
В том, что материальное положение рабочих со времени введения капиталистического производства в крупном масштабе в целом ухудшилось, сомневается только буржуа. Но разве должны мы из-за этого с тоской оглядываться назад на (также очень скудные) горшки с мясом египтян [228] , на мелкую сельскую промышленность, воспитывавшую только холопские души, или на «дикарей»? Напротив. Только созданный современной крупной промышленностью, освобожденный от всех унаследованных цепей, в том числе и от тех, которые приковывали его к земле, и согнанный в большие города пролетариат в состоянии совершить великий социальный переворот, который положит конец всякой классовой эксплуатации и всякому классовому господству. Сельские ткачи прежних времен с домашним очагом никогда не были бы в состоянии сделать это, они никогда не пришли бы к подобной мысли, а еще менее могли бы желать ее осуществления.
228
Энгельс иронически приводит здесь библейское выражение об «египетских котлах с мясом». Согласно библейской легенде, во время бегства евреев из египетского плена малодушные среди них под влиянием трудностей пути и голода стали сожалеть о днях, проведенных в неволе, когда они были, по крайней мере, сыты.
Для Прудона, напротив, вся промышленная революция последних ста лет, сила пара, крупное фабричное производство, заменяющее ручной труд машинами и тысячекратно увеличивающее производительную силу труда, — чрезвычайно неприятное событие, нечто такое, чего бы, собственно, и быть не должно. Мелкий буржуа Прудон стремится к такому миру, в котором каждый изготовляет особый самостоятельный продукт, пригодный к немедленному потреблению и к обмену на рынке; если при этом каждому возмещается полная стоимость продукта его труда в виде другого продукта, то удовлетворена «вечная справедливость», и на земле установлен лучший из миров. Но этот прудоновский лучший из миров раздавлен уже в зародыше ходом прогрессирующего промышленного развития, которое давно уже уничтожило обособленный труд во всех отраслях крупной промышленности и с каждым днем все больше уничтожает его в различных отраслях мелкой и мельчайшей промышленности, заменяя его трудом общественным, опирающимся на машины и на покоренные силы природы, трудом, готовый продукт которого, пригодный к немедленному обмену или потреблению, представляет плод совместного труда многих лиц, через руки которых он должен был пройти. И именно благодаря этой промышленной революции производительная сила человеческого труда достигла такого высокого уровня, что создала возможность — впервые за время существования человечества — при разумном разделении труда между всеми не только производить в размерах, достаточных для обильного потребления всеми членами общества и для богатого резервного фонда, но и предоставить каждому достаточно досуга для восприятия всего того, что действительно ценно в исторически унаследованной культуре — науке, искусстве, формах общения и т. д., — и не только для восприятия, но и для превращения всего этого из монополии господствующего класса в общее достояние всего общества и для дальнейшего развития этого достояния. В этом-то и заключается решающий пункт. Коль скоро производительная сила человеческого труда развилась до такого высокого уровня, — исчезает всякий предлог для существования господствующего класса. Ведь последним доводом в защиту классового различия было всегда следующее: нужен класс, избавленный от необходимости повседневно изнурять себя добыванием хлеба насущного, чтобы он мог заниматься умственным трудом для общества. Этой болтовне, находившей себе до сих пор немалое историческое оправдание, раз навсегда подрезала корни промышленная революция последнего столетия. Существование господствующего класса с каждым днем становится все большим препятствием развитию производительной силы промышленности и точно так же — развитию науки, искусства, а в особенности культурных форм общения. Больших невежд, чем наши современные буржуа, никогда не бывало.
Но до всего этого приятелю Прудону нет никакого дела. Он жаждет «вечной справедливости» и ничего другого. Каждый должен получить в обмен на свой продукт полный доход труда, полную стоимость своего труда. Но вычислить ее в продукте современной промышленности — дело не легкое. Современная промышленность затемняет именно ту особую долю участия каждого отдельного человека в совокупном продукте, которая при прежнем обособленном ручном труде сама собой выражалась в произведенном продукте. Далее, современная промышленность все более и более устраняет единичный обмен, на котором построена вся система Прудона, а именно — непосредственный обмен между двумя производителями, из которых каждый выменивает свой продукт на продукт другого, в целях потребления [Последняя часть этой фразы, начиная со слов «а именно — непосредственный обмен», добавлена Энгельсом в издании 1887 года. Ред.]. Вот почему всему прудонизму свойственна реакционная черта — отвращение к промышленной революции и то явно, то скрыто выраженное стремление вышвырнуть вон всю современную промышленность, паровые машины, прядильные машины и прочие напасти и вернуться к старому, надежному ручному труду. Что при этом мы потеряем девятьсот девяносто девять тысячных производительной силы, что все человечество обрекается на ужаснейшее трудовое рабство, что голод станет общим правилом, — какое все это имеет значение, если только нам удастся наладить обмен так, чтобы каждый получал «полный доход труда» и чтобы была осуществлена «вечная справедливость»? Fiat justitia, pereat mundus!