Собрание сочинений Том 1
Шрифт:
Обрезов (тихо). А не к лицу б уж бабушке девичьи пляски.
Челночек. Ну, это ты напрасно его, дядя, бабушкой-то зовешь! Он еще как ястреб: зацелует курочку до последнего перушка. (Понизив тон.)Он, вот видите, ноне все бросил и за Мариной Николавной попер… уж это он от нее теперь ни в жизнь свою не отстанет.
Обрезов. Врешь ты, дурак, не такая Марина Николавна.
Челночек. Да уж какая она ни будь, от него не отвертится. Ни одной ведь такой еще не было. Он уж, я знаю, он чего захотел, так он ведь не ест, не пьет, глаз не сведет, а все думает, и уж тут вот скажи ты ему,
Голоса фабричных.Не такая Марина Николавна.
Челночек. Опять же таки я ведь ничего в ее обиду не сказал. Я так говорю, что кто знает, что бабе на ум придет. Вон мне в Петербурге сказывали, что там одна барышня арапа родила. (Хохот.)Чернищий-пречерный, говорят, родился, и как только родился, сейчас как гаркнет по-черкесски: я, говорит, в вас пынжал пущу! Окрестили в нашу веру — перестал.
2-й фабричный. Да, за женщину как поручиться!
Челночек. То-то и дело. Кто ее знает, что и от нее отродится. Ведь вот с хозяином проклажается же. (Насмешливо.)Может, разве, что у них промеж себя ничего опричь такой любви и нетути.
2-й фабричный. Это никак невозможно.
Челночек. Ну, это тоже опять нельзя сказать, что невозможно. У господ есть такая ухватка, чтоб вдвоем черта дразнить. Сядут, обоймутся, да: «ах, как я вас!..» а та: «ах, сколь я сим счастлива!..» (Хохот.)
1-й фабричный. Вот и у хохлов безмозглых тоже такая мода.
Челночек. Да, да, да. Жил я у князя Репнина, в Полтавской губернии, в имении, тоже видал это: сядут хохол с хохлушкой где-нибудь над овражком или над рекой, да и заведут (пародирует): «Не помогут слезы счастью»… а естественного ничего.
1-й фабричный. У нас этого нет.
Челночек. Как можно! (Сплюнув.)У нас из эстого просто.
Обрезов. Что вы всё про какой вздор мелете! Вот уж сколько раз я заметил, что где только этот Пашка замешался, там уж добрых речей не дожидайся. Давайте лучше про дело-то потолкуем. Иван Максимыч ведь сейчас придет и спросит, что же мы артель, что ли, составим? Надо это порешить. Он так хочет, чтобы всех приставников, что за материалами смотрят, прочь. Сами, говорит, устройте, чтоб нечего за вами смотреть было, и как воровства не будет, я вам процент дам.
1-й фабричный. Какой такой процент?
2-й фабричный. Это не слыхано.
Обрезов. Да ведь вам в толк об этом Иван Максимыч рассказывал.
1-й фабричный. Поняли мы! да ведь кто его знает.
2-й фабричный. Опять как же ты за других поручишься, что он не украдет?
Голоса. Это никак невозможно.
Обрезов. Да с чего кто красть-то станет, если друг за друга поручимся?
1-й фабричный. С чего? Мало ли с чего кто крадет!
Приезжий. Иной привычку такую имеет, что к этому привержен.
2-й фабричный. А есть такие, что просто со скуки крадут.
Челночек. Да это что про то толковать! без этого никак невозможно.
Обрезов. Что ты это врешь-то! Почему это невозможно?
Челночек. Потому, что мы в этом деле вроде как порченые: даже кому и не нужно, не своей охотой крадет.
Обрезов. Эка дура, что городит! Да ты сам-то русский или турка?
Челночек (вздохнув). Я не русский и не турка, а из Питера фигурка.
Обрезов. Да турецкое у тебя и рассуждение.
Челночек. Нет, дядя, я знаю, что это тоже неспроста, а по благословенью делается.
Обрезов. От кого ж это могло быть такое благословение, чтобы красть?
Челночек. От странника. Ходил такой странник по свету и был уловлен от дванадесяти язык и пропят на древе, и никто за него не заступится. Вот как он на древе начал томиться, и начали люди приходить к нему с жалостию, чтобы спасать его. Сунулись первые немцы, потому без них и вода не освятится, их везде спрашивают. «Господине честной, говорят, хочешь ли, мы тебя отторгуем?» Он покивал на них головою и говорит: «Ступайте, торгуйте себе целую жизнь». Так они по этому слову его завернулись и пошли, и всё торгуют, и до века всем торговать будут. Тут сейчас французы, народ этакой верткий. «Господине честной, давай, говорят, мы тебя отвоюем». — «Ступайте, говорит, воюйте себе целую жизнь». Таки они всё и будут целый век воевать, и все без толку. Тогда уж наши русаки, — как они против немцев и французов, разумеется, обстоятельней, то видят, что не хочет он ни торговлею, ни отъемом спасаться. «Господине честной, давай, говорят, мы тебя уворуем». А он нам и брякни: «Ступайте, говорит, воруйте себе целую жизнь». Вот нам этого никак переступить и невозможно: мы и воруем.
Обрезов. О брехун, брехун! Так стало уж, по-твоему, до веку нам со всеми этими художествами и не расстаться?
Челночек. Как можно до веку художеству быть? Это все до тех пор художество, пока у петербургских свинтусов в грудях живое сердце забьется. Мне один человек на Неве на перевозе сказывал: «Видишь, говорит, молодец, перед художеств академией две каменных собаки в колпаках лежат? Это говорит, не собаки, а свинтусы. Из города Фив, из Египта их привезли; с тем, говорит, их и привезли, что пока в этих свинтусах живое сердце не затрепещется, до тех пор чтоб ш-ша! чтоб ничему, значит, настоящему не быть, а будет все только как для виду». Так и Иван Максимыч, хоша он и желает это сделать, но только все это для виду будет. Да и то сказать, сам-то он еще против Фарса уцелеет ли? Не довелось бы еще скоро ему самому из-под печи поросят мануть.
Обрезов. А типун бы тебе на язык за это.
Челночек (сухо). Да ведь это вчерне сказано: коли не нравится, и похерить можно.
Приезжий. Ноне суд не такой, чтоб такие беззакония с рук сходили.
Челночек (вздохнув). Что суд! Что такое, милый человек, суд! У нас до суда заворотят тебя туда и сюда хуже мороженого. Неужли ж ты так думаешь, что если этот суд точно правый, так против его упираться будет некому? Наш брат в самый последний секунд — и тогда еще норовит штуку выкинуть, чтоб от чего следует уворачиваться. Я вот вам к примеру скажу, я в Вильне видел, как поляков вешали. Идут, бывало, который еще с фантазией, а который плачет. Ну уж как увернуться, и думки в них не видно. А наш и тут свой термин держит: все норовит на выдумки. В Крыму я, в ратниках бывши, видел, как двух мещанишек вешали, что провиянт неприятелю продавали. Так и не очень чтоб авантажно их и вешали-то — в простой деревушке, — ну только всех нас эти висельники посмешили. Спрашивает одного командир: не имеет ли, говорит, какой просьбы? — «Имею», говорит. Что такое? «А чтоб меня за шею, говорит, ваше благородье, не вешать, потому я, говорит, щекотки боюсь…» Нет, брат, хоть ежели чему и неминучее быть, так все это хоть на минутую чем-нибудь за угол заводить станут.