Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
Ему нравилось делать ей подарки: каждый пустяк она принимала с такой радостью! «У меня никогда не было таких туфель, — говорила она. — У меня никогда не было такого платья». И, тронутый, он говорил:
— Радость моя, у тебя должны быть десятки таких платьев…
Даже обыкновенный шоколад она съедала с таким наслаждением, что приятно было смотреть на нее.
Хозяйничая, она надевала передник, и у нее был такой вид, словно она всю жизнь только и делала, что занималась хозяйством в собственной квартире.
Жизнь оказалась полной счастья и чудес. Любовь преобразила Лену: у нее была теперь другая походка,
Так прошло десять месяцев. Десять месяцев — триста дней, триста ночей.
Его мобилизовали сразу.
Это был страшный день. В первый раз она увидела, что в его жизни первое место занимает не она.
Он двигался по комнате, собирая какие-то свои вещи, и рассеянно отвечал ей…
Она не обиделась. Дело было не в обиде. Просто впервые она увидела его с этой стороны.
Первое место в его жизни занимало какое-то мужское дело, сейчас это дело призывало его. Он еще не ушел, а уже он ей не принадлежал.
Иначе не могло быть. Она закрыла лицо руками. Если б было иначе, она разлюбила бы его.
Нет. Не разлюбила — разлюбить невозможно; но торжество ее померкло бы. Она была спортсменка, амазонка, победительница в состязаниях, она понимала такие вещи. Торжествовать можно только победу над сильным. Много ли чести победить слабое сердце? У него было сильное сердце. Она гордилась им.
Что-то надо сделать, чтобы он понял, как она все это поняла. Чтобы он ушел довольный ею.
Прежде всего надо скрыть свое отчаяние. Он хорошо держится — просто, спокойно. Шутит. Она тоже может так.
И надо помочь ему собраться. Уселась, сложила руки, как в гостях. Вот он кладет в рюкзак рубашку, а на ней нет пуговицы, она помнит.
— Постой, Даня, я сама.
Она вынула белье из рюкзака и все пересмотрела и починила. Собрала провизию — немного, он так просил. Напомнила взять тазик и кисточку для бритья. И крем для сапог. И щетку. Уложила конверты, бумагу, спички.
Он сел и смотрел, как она укладывает его вещи. И это тоже так и должно быть: муж сидит, отдыхая, и курит, пока жена снаряжает его на войну.
А когда сборы были закончены и он подошел к ней, чтобы приласкать на прощанье, — она положила его голову себе на грудь и смотрела в его лицо с новым чувством — бесконечной близости и нежности, от которой разрывалось сердце.
Она была его сестрой, она была его матерью, как прежде она была его любовницей. Она была для него всем на свете.
Она проводила его на вокзал и простилась с ним без слез. Он спросил ее:
— Что ты будешь делать без меня?
Она ответила, виновато улыбнувшись:
— Я еще не придумала.
Он посмотрел на нее, и в глазах его мелькнула тревога:
— Ты придумаешь что-нибудь не очень сумасшедшее, да?
Она пообещала:
— Нет. Не очень.
— Маленькая, пожалуйста, без романтики. Воевать надо трезво.
— Я без романтики.
В последний раз они поцеловались отчаянным поцелуем, после которого невозможно ничего больше говорить. Он вошел в вагон. Ничего не видя, она пошла с вокзала.
Ничего не видя, она вернулась домой. В комнате стояли и валялись вещи… Ничего не нужно, когда его нет. Сколько продлится война? Года два, сказал он. Два года! Когда ни одна минута, прожитая без него, не имеет цены. Она умрет с тоски. Чем жить? Можно задохнуться.
Она сидела на полу среди открытых чемоданов и разбросанного белья. У нее было серое лицо и потухшие глаза. И губы серые. И вот губы улыбнулись. Она подняла заблестевшие глаза. У нее будет та же судьба, что и у него.
Она встала, сняла дорогое платье, в котором провожала его, и надела старую голубую майку, заштопанную на локтях. Ключ — управдому. Другой ключ — Кате Грязновой, чтобы присматривала. И нечего тут сидеть. Только надо все убрать аккуратно: вдруг он вернется раньше нее? Она убрала, вышла из своего рая и отправилась в военкомат.
Данилову понравилась Лена.
— Здорова, — говорил он о ней. — Свободно одна может на руках перетащить мужика.
И Данилов Лене нравился. Собственно, не Данилов, а его фамилия. Все называли его: товарищ комиссар. Она обращалась к нему: товарищ Данилов. Ей было приятно произносить это имя, оно напоминало имя любимого. Данила, Даниил, Даня, Данька…
Данилов назначил было Лену в вагон-аптеку: ему представлялось, что она будет очень ловко подсаживать раненых на перевязочный стол. Но Юлия Дмитриевна, перевязочная сестра, сказала начальнику поезда:
— Прошу вас, товарищ начальник, дать мне другую санитарку.
— А что? — с готовностью осведомился со всеми предупредительный доктор. — Не нравится?
— Да, не нравится.
— Гм! — сказал доктор. — А знаете, мне самому она показалась такой это, а?
Юлия Дмитриевна поджала тонкие, по линейке прорезанные губы.
— Да, вот именно такой.
— Какой-то не такой, а?
— Легкомыслие на лице написано, — процедила Юлия Дмитриевна.
— Да, да, да, легкомыслие, да… Хорошо! — сказал доктор, начальственно кивнув головой. — Я подумаю над этим вопросом.
И он сказал Данилову:
— Как бы в аптеку поставить другую санитарку, а?
— А что? — спросил Данилов. — Не справится, думаете?
— Да, не справится. Мы с сестрой присмотрелись — не справится, знаете. Легкость, легкость. Туда надо посолиднее.
Данилов перечить не стал: медицине в таком деле виднее. В вагон-аптеку поставили Клаву Мухину, а Лену перевели в кригеровский вагон.
Она ходила по вагону и без конца приводила его в порядок. То и дело ложилась пыль на оконные стекла, на лакированные полочки. Лена была немножко обижена, что ее удалили из аптеки. Конечно, это дело рук краснокожего черта — перевязочной сестры. Вот урод так уж урод, ничего не скажешь. Наверно, ее никто никогда не любил. Так ей и надо. За что она взъелась на нее, Лену? Вот назло же ведьме вагон Лены будет чище всех. И она ходила целый день с ведром и тряпкой, протирала стекла газетной бумагой, как делала Катина мама, перетряхивала одеяла… Мухи, мухи, откуда они берутся! Ни еды, ни духа человечьего еще нет в вагоне, а вон — пролетела одна, за нею другая… Лена кралась за мухами. Одну поймала, а другая спряталась куда-то, Лена ее не нашла. Клава сделала из бинтов абажуры на лампочки. Абажуры были густо разукрашены фестонами. Лена завидовала: она не умела делать фестоны. Надо будет подружиться с Клавой, чтобы научила. Но Клава день и ночь проводила в вагоне-аптеке, а Лена старалась показываться там пореже, чтобы не встречаться с Юлией Дмитриевной.