Собрание сочинений в 12 т. Т. 10
Шрифт:
– Тоже нет.
– Значит, рантье?… - говорит Себастьен Цорн.
– Только рантье и купцы, наживающие себе капитал для ренты.
– Ну… а как же рабочие?… - замечает Ивернес.
– Когда оказывается нужда в рабочих, их привозят из других мест, а когда работа кончается, они возвращаются восвояси… с хорошим… заработком!…
– Послушайте, господин Мэнбар, - говорит Фрасколен, - держите же вы у себя в городе хоть несколько бедняков, хотя бы только для того, чтобы эта порода у вас не совсем перевелась!
– Бедняков, господин второй скрипач?… Ни одного
– Значит, нищенство запрещено?
– Его незачем запрещать, ведь нищие в наш город проникнуть не могут. Это годится для городов Федерации, там имеются всякие дома для бедных, ночлежки, работные дома… и в дополнение к ним - тюрьмы.
– Не станете же вы утверждать, что у вас нет тюрем?…
– Нет, так же как и заключенных.
– Ну, а преступники?
– Их просят оставаться в Старом или Новом Свете, где они могут действовать, согласно своему призванию, в гораздо более подходящих условиях.
– Э, право же, господин Мэнбар, - говорит Себастьен Цорн, - послушать вас, так можно подумать, что мы не в Америке.
– Вчера вы находились там, господин виолончелист, - отвечает этот удивительный чичероне.
– Вчера?… - удивляется Фрасколен, недоумевая, что может означать это странное замечание.
– Конечно!… А сегодня вы находитесь в совершенно независимом городе, свободном городе, на который Американская федерация не имеет никаких прав, который не подчинен никакой посторонней власти.
– А как он называется?… - спрашивает Себастьен Цорн; в нем уже начинает пробуждаться его обычная раздражительность.
– Как он называется?… - повторяет Калистус Мэнбар.
– Позвольте мне пока не сообщать его названия…
– Когда же мы его узнаем?…
– Когда кончите его осматривать, что, кстати сказать, для него большая честь.
Сдержанность американца в этом вопросе - явление по меньшей мере странное. Но в конце концов - это не важно. К полудню музыканты завершат свою интересную прогулку, и даже если они узнают название города в тот момент, когда будут покидать его, - не все ли равно? Единственное соображение по этому поводу, которое приходит в голову, следующее: каким образом такой значительный город может находиться в определенном месте калифорнийского побережья, не принадлежа к Федеральной республике Соединенных Штатов? И, с другой стороны, как объяснить, что их кучер не подумал даже упомянуть о нем? Самое важное для артистов - в течение ближайших суток добраться до Сан-Диего, где они получат ключ к загадке, даже если Калистус Мэнбар не соизволит ее разъяснить.
Между тем эта странная личность опять пускается в словоизвержения, но явно не желает сообщать никаких более точных сведений.
– Господа, - говорит он, - мы подошли к Тридцать седьмой авеню. Обратите внимание на изумительную перспективу! В этом квартале тоже нет лавок, магазинов и уличного движения, свидетельствующего о торговой деятельности. Только особняки и частные квартиры, но у здешних жителей капиталы помельче, чем у обитателей Девятнадцатой авеню. Здешние рантье имеют миллионов десять - двенадцать…
– Совсем нищие, что и говорить!
– заявляет
– Э, господин альт, - возражает на это Калистус Мэнбар, - всегда можно оказаться нищим по отношению к кому-нибудь. Миллионер по сравнению с человеком, у которого только сто тысяч франков, - богач. Но он не богач по сравнению с тем, у кого сто миллионов!
Наши артисты уже неоднократно могли заметить, что из всех слов, которые употребляет их чичероне, «миллион» слетает у него с языка чаще других. Слово и в самом деле завораживающее. Калистус Мэнбар выговаривает его, надувая щеки и с каким-то металлическим звучанием в голосе, будто, произнося его, он уже чеканит монету. И если изо рта его сыплются не драгоценные камни, как у сказочного крестника фей, у которого падали из уст жемчуг и изумруды, так уж по крайней мере - золотые монеты.
И Себастьен Цорн, Пэншина, Фрасколен, Ивернес все бродят и бродят по необыкновенному городу, географическое наименование которого им еще неизвестно. Здесь улицы оживлены. Снуют прохожие, все хорошо одеты, и лохмотья бедняка не оскорбляют ничьих взглядов. Повсюду трамваи, экипажи, грузовые повозки на электрической тяге. Некоторые крупные магистрали снабжены самодвижущимися тротуарами, которые приводятся в действие вращением замкнутой цепи и по которым можно ходить, как ходят в поезде независимо от их движения.
Электрические экипажи катятся по мостовой так же бесшумно, как шар по сукну биллиарда. Что касается экипажей в подлинном смысле слова, то есть запряженных лошадьми, то они попадаются только в очень богатых кварталах.
– А вот и церковь!
– говорит Фрасколен.
И он указывает на здание довольно тяжелых пропорций, без всякого архитектурного стиля, расположившееся, словно огромный торт, посредине площади, покрытой зелеными газонами.
– Это протестантский храм, - сообщает Калистус Мэнбар, останавливаясь перед зданием.
– А в вашем городе есть и католические церкви?… - спрашивает Ивернес.
– Да, сударь. Впрочем, должен обратить ваше внимание на то обстоятельство, что, хотя на земном шаре имеется около двадцати тысяч различных религий, мы здесь довольствуемся католичеством и протестантством. У нас не так, как в Соединенных Штатах, соединенных в политическом смысле, но разъединенных в отношении религии, ибо в них столько же сект, сколько семей, - методисты, англикане, пресвитерианцы, анабаптисты, уэслианцы, и т. д. Здесь же - только протестанты, верные кальвинистской доктрине, либо уж католики-паписты.
– А на каком языке у вас говорят?
– Одинаково распространены и английский и французский…
– С чем вас и поздравляем, - говорит Пэншина.
– Город, - продолжает Калистус Мэнбар, - разделен на две более или менее одинаковые части. Сейчас мы находимся…
– В западной, я полагаю… - замечает Фрасколен, ориентируясь на положение солнца.
– В западной… если угодно…
– Как это… «если угодно»?
– изумляется такому ответу вторая скрипка.
– Разве положение частей света в вашем городе меняется по прихоти любого обитателя?