Собрание сочинений в 14 томах. Том 12
Шрифт:
Грэхем только кивнул китайцу и, смеясь, обратился к ирландцу:
— Меня, Терренс, вам ни за что не напоить. Я не забыл, каких хлопот вы наделали О'Хэю.
— Ну что вы! Что вы! Это была чистейшая случайность, — ответил тот. — Говорят, что если у человека скверно на душе, так его может свалить с ног одна капля.
— А с вами это бывает? — спросил Грэхем.
— Никогда этого со мной не случалось. Мой жизненный опыт весьма ограничен.
— Вы начали, Терренс, насчет… миссис Форрест, — просящим тоном напомнил Лео. — И как будто хотели сказать что-то очень хорошее…
— Разве о ней можно сказать что-нибудь другое, — возразил Терренс. — Я сказал, что у нее чувствительность птички, но не чувствительность трясогузки
Все, что на земле, под землей и на небе, радует ее и украшает ее жизнь: цветок ли мирта, который не по праву нарядился в пурпур, когда ему нельзя быть красочнее бледной лаванды; или яркая роза — знаете, этакая роскошная роза «Дюшес»: ее чуть покачивает ветер, а она только что распустилась под жаркими лучами солнца… Про такую розу Паола мне сказала однажды: «У нее цвет зари, Терренс, и форма поцелуя». Для маленькой хозяйки все радость: серебристое ржание Принцессы, звон колокольчиков в морозное утро, прелестные шелковистые ангорские козы, которые бродят живописными группами по горным склонам, багряные лупины вдоль изгородей, высокая жаркая трава на склонах и вдоль дороги или выжженные летним зноем бурые горы, похожие на львов, приготовившихся к прыжку. А с каким почти чувственным наслаждением она подставляет шею и руки лучам благодатного солнца!
— Она душа красоты, — пролепетал Лео. — За такую женщину можно умереть; я это вполне понимаю.
— Но можно и жить для них и любить эти восхитительные создания, — добавил Терренс. — Послушайте-ка, мистер Грэхем, я открою вам один секрет. Мы, философы из «Мадроньевой рощи», люди, потерпевшие крушение в житейском море, заброшенные сюда, в эту тихую заводь, где мы живем щедротами Дика, мы составляем братство влюбленных. И у всех у нас одна дама сердца — маленькая хозяйка. Мы беспечно теряем дни в мечтах и беседах, мы не признаем ни бога, ни черта, ни родины, но мы все — рыцари маленькой хозяйки и дали обет верности ей.
— Мы готовы умереть за нее, — подтвердил Лео, медленно склоняя голову.
— Нет, мальчик, мы готовы жить для нее и сражаться за нее. Умереть — дело несложное.
Грэхем не пропустил ни слова из этого разговора. Юноша, конечно, ничего не понимал, но по глазам кельта, пристально смотревшим на Грэхема из-под копны седых волос, он понял, что тот все знает.
На лестнице раздались мужские голоса и шаги; в ту минуту, как входили Мартинес и Дар-Хиал, Терренс сказал:
— Говорят, что в Каталине отличная погода и тунец ловится превосходно.
А-Ха опять принес коктейли: у него было много дела, так как в это время подошли и Хэнкок с Фрейлигом.
Терренс пил смеси, которые китаец с неподвижным лицом подавал ему по своему выбору, пил и в то же время распространялся о вреде и мерзости пьянства, убеждая Лео не пить.
Вошел О-Дай, держа в руках записку и озираясь, кому бы ее отдать.
— Сюда, крылатый сын неба, — поманил его к себе Терренс.
— Это просьба, адресованная нам и составленная в подобающих случаю выражениях, — провозгласил он, заглянув в записку. — Дело в том, что приехали Льют и Эрнестина, и вот о чем они просят. Слушайте! — И он прочел: — «О благородные и славные олени! Две бедных смиренных и кротких лани одиноко блуждают в лесу и просят разрешения на самое короткое время посетить перед обедом стадо оленей на их пастбище».
— Метафоры допущены здесь самые разнородные, — сказал Терренс, — но все же девицы поступили совершенно правильно. Они знают закон Дика — и это хороший закон, — что никакие юбки в бильярдную не допускаются, разве только с единодушного согласия мужчин. Ну что ж, как думает ответить стадо оленей? Все, кто согласен, пусть скажут «да».
— «В сандальях коронованных царей…» — начал Лео, выговаривая слова с благоговением и любовной бережностью.
— «Он будет попирать их ночи алтари», — подхватил Терренс. — Человек, написавший эти строки, — великий человек. Он друг Лео и друг Дика, я горжусь тем, что он и мой друг.
— А как хорош вот этот стих, — продолжал Лео, обращаясь к Грэхему, — из того же сонета! Послушайте, как это звучит: «Внемлите песне утренней звезды…» И дальше. — Голосом, замирающим от любви к прекрасному слову, юноша прочел: — «С умершей красотою на руках как он мечты грядущему вернет?»
Он смолк, ибо в комнату входили сестры Паолы, и робко поднялся, чтобы с ними поздороваться.
Обед в тот день прошел так же, как все обеды, на которых присутствовали мудрецы. Дик, по своему обычаю, яростно спорил, сцепившись с Аароном Хэнкоком из-за Бергсона [39] , нападая на его метафизику с меткостью и беспощадностью реалиста.
— Ваш Бергсон не философ, а шарлатан, Аарон, — заключил Дик. — У него за спиной все тот же старый мешок колдуна, набитый всякими метафизическими штучками, только разукрашены они оборочками из новейших научных данных.
39
Дик… спорил… из-за Бергсона… — Это место романа важно как доказательство в известной мере критического отношения Лондона к Дику Форресту. Лондон указывает на эклектичность воззрений Форреста; Форрест, видимо, заимствовал у французского философа-идеалиста Анри Бергсона теорию «жизненного усилия», философское оправдание крайнего субъективизма; у Чарлза Дарвина (1809–1882) — великого английского ученого — идею естественного отбора, согласно которой в мире выживали только самые сильные породы животных, лучше других приспособленные для борьбы за средства существования. Прагматизм Уильяма Джемса (1842–1910) — типично американская философия, всесторонне оправдывающая капиталистическую конкуренцию и идеализирующая капиталистический строй, тоже является важной стороной жизненной философии Форреста, как и реакционные теории немецкого мыслителя и писателя Фридриха Ницше (1844–1900), создавшего культ сильной личности, которая подчиняет себе общество. Любопытно, что, по мнению Терренса, философия Форреста «отдает Мафусаилом», то есть весьма, весьма устарела.
— Это верно, — согласился Терренс. — Бергсон — шарлатан мысли. Вот почему он так популярен…
— Я отрицаю… — прервал его Хэнкок.
— Подождите минутку, Аарон. У меня мелькнула одна мысль. Дайте мне ее удержать, пока она, подобно бабочке, не улетела в голубое небо. Дик поймал Бергсона с поличным, этот философ украл немало сокровищ из хранилища науки. Даже свою здоровую уверенность он стащил у Дарвина — из его учения о том, что выживают самые приспособленные. А что он из этого сделал? Слегка обновил эту теорию прагматизмом Джемса, подсластил не гаснущей в сердце человека надеждой на то, что всякому суждено жить снова, и разукрасил идеей Ницше о том, что чаще всего к успеху ведет чрезмерность…
— Идеей Уайльда, хотите вы сказать, — поправила его Эрнестина.
— Видит бог, я выдал бы ее за свою, если бы не ваше присутствие, — вздохнул Терренс с поклоном в ее сторону. — Когда-нибудь антиквары мысли точно установят автора. Я лично нахожу, что эта идея отдает Мафусаилом. Но до того, как меня любезно прервали, я говорил…
— А кто грешит более задорной самоуверенностью, чем Дик? — вопрошал Аарон несколько позже; Паола кинула Грэхему многозначительный взгляд.
— Я только вчера смотрел табун годовалых жеребят; у меня и сейчас перед глазами эта прекрасная картина. И вот я спрашиваю: а кто делает настоящее дело?