Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
— А очень просто. Я этих самых людей, что вертятся вокруг вас, прекращу в одночасье.
— Не понимаю. Как «людей прекращу»?
— А очень просто. Я о них обо всех начальству флотского экипажа доложу!
Тут она аж взвыла на меня: и шпион-то я, и предатель, и провокатор. И что возненавидела меня она, тоже кричала. И то, и другое, и третье, и десятое. Но странное дело — она кричит, глазами сверкает, но чувствую я, что не сама она кричит, а выходит из себя в ней то, что в нее напели, навертели. Вот только всё это в ней голос и подает.
И не отпускает
Так у меня с ней разрыва и не получилось. Да я этого разрыва и не желал, потому что крепко все-таки я любил Тоню. Ушел я от нее с такой мыслью, что она то ли порченая, то ли больная, но что я ей не противен и могу ее добиваться. И главное, чувство мое к ней какое-то такое нежное стало, как к ребенку, которого портят злые люди и вот-вот погубят.
И понял я еще тогда, что надо мне с Тоней проявить твердость, а потому я и курсы перестал посещать. Нужные слова, думаю, я ей уже сказал — пусть они теперь в ее душе дозреют.
И хорошо сделал, что выждал. Была у меня твердая уверенность, что Тоня сама ко мне заявится. Так и случилось.
Проходит недели две. Встречаю Тоню на улице. Смотрю, похудела, глаза совсем умоляющими стали.
— Что, — спрашивает, — не заходите?
— А что же заходить-то, — говорю, — Антонина Ивановна? Всё промежду нас ясно и прекрасно. Всё, кажется, заканчивается. А что касается ваших знакомых, Прудонов этих самых и Карлов Марлов, то помяните мое слово — не доведут они вас до добра!
И такая тут меня досада и тоска за сердце взяли, что так напрямик я ей грубо и сказал:
— Полная сволота эти ваши люди, ничего они не стоят, а вот вы меня на них променяли. Прощайте, будьте счастливы! — и кланяюсь, чтобы в сторону отойти.
И тут она меня своими глазищами до сердца прожгла. Даже дрожь в сердце получилась.
Прожгла, помолчала и говорит:
— Нет, Андрей, вы меня не бросайте. Нет, нет!..
— Да разве же я бросаю?! — чуть не закричал я тогда. — Вы сами меня за борт выкидываете.
Тут она мне руку подала. Маленькую ручку свою в вязаной варежке. И говорит:
— Во многом вы правы, Андрей, — а до этого никогда так просто Андреем меня не называла, — кое-что действительно очень меня пугает. Так что я забегу к вам на днях вечерком. Вы ведь совсем один живете?
— Совсем один, — отвечаю.
И даже душа у меня взыграла. Все-таки, думаю, подействовали на нее мои слова: вырву ее от босяков!
И она пришла и такое мне рассказала, что у меня волосы на голове зашевелились. Такое дело: самые беспардонные из ее приятелей — они анархистами себя называли — задумали убить коменданта крепости, так как, мол, он-де виноват в подавлении бунта и расстрелах. А Тоня против этого их решения стала возражать. Хоть и была она несколько порченой, но все-таки не настолько, чтобы бомбы кидать.
Получился раскол. А так как Тоня характером была горяча, за словом
— Да оторвитесь вы от них, наконец, Тоня! — умолял я. — Надо же вам когда-нибудь порвать с ними. И так уж вон до чего докрутились!
— Поздно! — чуть не плакала она. — Ведь я теперь уже запутана в эту историю, и приму я или нет участие в террористическом акте — все-таки в него замешана. Но не о себе я, что я такое, — я дела такого кровавого не хочу допустить!
Она была права, и я задумался. Пойти и рассказать обо всем по начальству? Но тогда ведь и Тоню арестуют, и пропала она для меня навсегда! Главарей их самому перестрелять, уничтожить, как тлей, — на это бы я пошел, но как одному справиться со столькими людьми; в одно место ведь их всех не загонишь
И я задумался. Но, как говорится, нет такого положения, из которого не было бы выхода, и этот выход я нашел.
— Вот что, — говорю я Тоне. — Рождество наступает. Все теперь к родителям едут, благо и занятия на ваших курсах закончились. Это — первое дело.
— Ну а дальше? — тоскует Тоня. — А дальше что будет?
— Не беспокойтесь — всё устрою!
— Вы… донесете?.. Я этого не хочу, никак не хочу!
— Не беспокойтесь! Совсем у меня другой план. По-иному я их вспугну. Дайте мне только адреса самых главных.
— Нет, нет!.. Вы сделаете так, что они будут арестованы!
Тут я с ней строгим стал.
— Вот что, Тоня, — говорю. — В чем угодно, но в том, что я вам когда-нибудь неправду сказал, вы меня обвинять не можете. И хотя, я так скажу, всё это жулье, что вас окружало, действительно петли заслуживает, я, вас любя и о вас, главным образом, заботясь, под монастырь не подведу. В этом слово даю. И только одного у вас прошу: уезжайте как можно скорее!
— Но все-таки я хочу знать, что такое вы сделаете.
— А вот что: напишу им всем по письму и в каждом письме заявлю, что полиции об их планах кое-что уже известно и для их же пользы необходимо, чтобы они как можно скорее отсюда мотали. Ведь шпана же все они! Через сутки ни одного из них в городе не останется.
— И, верите ли, захлопала Тоня в ладошки свои милые, — много в ней, несмотря на всю ее революционность, еще детского осталось.
Захлопала, вскочила и прямо меня — в губы.
— Вы прямо гениальный! — закричала. — Лучше и средства не придумаешь. Конечно же, получив такие письма, все они удерут.
А я ее тут обнял. И это был мой первый и последний любимый вечер с нею, и никогда я его не забуду. Тут же мы и разные планы стали строить насчет своего будущего. И всё это так у нас хорошо и ладно выходило.
А утром я проводил ее в Хабаровск, условившись, что на Рождество я к ней приеду. И была моя ошибка лишь в том, что я ее провожал, Пяткин Василий углядел это. Но, к сожалению, я тогда пяткинской слежке значения не придал.