Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

Несмелов Арсений

— Между прочим, Евгений Петрович, — начал он, обращаясь к толстяку и говоря медленно, очень отчетливо, словно читая, — между прочим, даже ваш чин и бывшая должность — полковник генерального штаба, наштадив — для молодежи будущего зазвучит так же романтично, как для юношей нашей эпохи звучат слова: капитан роты мушкетеров, шевалье д’Артаньян. Каллистратов очень правильно чувствует это: красота приходит с отдалением.

— Что ж, выпьем за отдаление! — поднял рюмку Евгений Петрович.

Вольноотпущенник хихикнул. Купаты брызгали ароматным соком. Водка обжигала и наполняла тело приятной теплотой. Армянин молчал, ласково смотрел на мужчин. Большая и добрая мудрость была

в стариковских глазах.

II

За кофе Каллистратов сказал:

— Господа, я приготовил сюрприз: прочту вам одну вещь… Не свою — чужую, и не для печати написанную.

— Гм! — многозначительно передвинул Вольноотпущенник трубку в правый угол рта. — Не для печати? Как это понимать?

— Не так, как вы предполагаете. Автор этих строк умер три недели назад. Вы помните заметку в газетах о том, что на скамье сквера был ранним утром обнаружен труп некоего Бибикова? Вот эта книжка, — Каллистратов достал из кармана пиджака небольшую записную книжку в кожаном переплете, — принадлежала ему. Попала же она ко мне так: этот Бибиков, когда-то уже живший в нашем городе, вернулся сюда в прошлом месяце и поселился у Выхухолевых, своих знакомых… Остальное просто: когда Бибиков умер и вещи его увезли куда-то, умница Верочка сумела сохранить эту книжку. Читать?

Тут все услышали странный звук, который издал Абрамов, словно поперхнувшись, и посмотрели на него.

— Да, да, читать, конечно! — не без торопливости ответил этот всегда медлительный и спокойный человек и протянул руку к коробке с папиросами. И рука его дрожала.

— Вроде дневника, — сказал Каллистратов. — И право, замечательно!

И начал.

III

В вагоне, совсем близко от X.

Дама напротив украдкой всё время рассматривает меня. Потом по-английски, очень, очень ласково:

— Вам плохо? У вас такое страдание в глазах.

Я ей, по-русски:

— Благодарю вас, я совершенно здоров.

— Ах, вы тоже русский! У вас временами такое отчаяние во взгляде.

Заставил себя улыбнуться. Несколько учтивых фраз. Но она права — что-то внутри меня не в порядке, и это уже замечают окружающие. Слава Богу, что через час — конец пути.

Да, да, я не могу объяснить себе целый ряд моих поступков. Они не оправданны. Иногда мне кажется, что совершать их меня заставляет некая сила, находящаяся вне меня, и тогда становится страшно: ведь так же думают и безумные. Но, конечно, причина (причины) во мне, но так глубоко запрятана в подсознательное, что не отыщешь концов. Однако зачем же я еду в этот город, который так ненавижу? Если не сумасшедший, ответь. И — нет ответа. Не знаю, не знаю, не знаю!

В буфете, на вокзале.

Купить билет и уехать обратно? Нет, это я твердо знаю: нет! Значит, есть какая-то цель моего приезда сюда. И она скажется — в действиях. Кругом соотечественники. Нет у меня соотечественников!

Хожу по улицам и думаю: вот в этом доме я жил шесть лет тому назад. Эти окна были моими окнами, и за одним из них стоял мой письменный стол. За этим письменным столом сидел я, читал книгу, писал… Как чуждо, нелепо и грустно! Те, что воскреснут из мертвых в день Страшного Суда, так же будут пожимать плечами на свою прежнюю жизнь. Нет, не надо воскресать: воскресение не радует.

Но зачем же я здесь?

За

окном ветер, и назойливо скребется в стекло какая-то глупая ветка. В душе — боль, почти физическая. Да, да, ветер тоже выл когда-то. Тоже осенью.

На столбе фонарь качался, Лысый череп наклонял, А за нами ветер гнался, Пыль крутил и листья гнал. Обгонял и возвращался, Плащ на голову кидал,

Глупости!

Не странно ли: одна лепешка веронала дает сон, десять — смерть. Как слабо сцеплена с землею человеческая жизнь!

Взял — не могу уснуть — местную газету, прочел заголовки статей и подписи под ними: Травин, Рахманов, Курбатов. По-моему, с «р» нельзя быть талантливым — слишком раскатисто, трескуче. Пушкин, Тютчев, Фет, Бальмонт, Цветаева, сколько угодно, и все без «р». Лермонтов? Ничего подобного! У него «р» смягчено через заглавное «л».

Спать!..

Цель скажется в действии… И вот ноги сами подвели к маленькому кафе на широкой улице, обсаженной деревьями. Подвели и остановили. Боль заныла: смотри!

И стало всё ясно: пилигримствую. Святые места моей несчастной любви.

Каждая мелочь воскресает. Я рад воскресению. Мудрец Федоров прав: воскрешает любовь и воскрешает для любви. Но какая мука, но какая мука, Боже мой!

Шаг за шагом, по следам любви… Запах той осени, пение того ветра, костры тех вечеров. Шаг за шагом!

Огромное железнодорожное здание из серо-розового камня подходит двумя арками к садику, золотому от сентября. Как замок или дворец. И — никого! На единственной скамье — я. Бывала ли она когда-нибудь здесь после того, как мы расстались?

Сегодня опять туда. Я вынимаю свое сердце из груди и высоко поднимаю его в вечернее небо. Господь, благодарю Тебя за мою муку. Я никогда не умру.

В арку здания виден монетный двор, совсем замковый, за ним опять золото осенних деревьев. Но там — трамвай, люди, а здесь у меня — тишина, тишина, тишина. Бывала ли она когда-нибудь здесь после того, как мы расстались?

У каменной ограды, где волнистая синяя тень, я впервые поцеловал ее… Как она дрожала. На эти камни ступала ее нога. Раз, когда она сходила с тротуара, она оступилась и потеряла высокий каблучок. Я поднял его и спрятал в карман. Она смеялась и хромала, пока мы не нашли извозчика.

Когда кто-нибудь приближался к нам, она робела и прятала лицо в воротник. Она была очень пуглива. Она всегда держала меня за руку:

Ты молчала, ты внимала, Указала на скамью, И рука твоя сжимала Руку правую мою.

А как дальше? «Люди мимо проходили, исчезали в темноте, мы с тобою походили на испуганных детей». Как счастлив поэт: напишет стихи и отбросит. Художник нарисует картину и забудет. Меня же моя любовь пронзила насквозь. Как меч Божий. Была ли она хоть раз здесь после того, как мы расстались?