Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
— Нет, верю.
— Лучше чтобы была икона. Кто это у тебя над столом? Какое чудное лицо. Написано: Александр Блок.
— Так.
— Ха, ха, ха. А это кто тебя так смешно нарисовал? — Взгляд на Власова. — И верно! У тебя всегда торчит хохол на голове? А это что, термос? А это удочки, ты ловишь рыбу? Я в прошлое лето тоже раз ловила рыбу с одним молодым человеком. Он теперь в Шанхае. Я поймала карасика…
— Хочешь вина?
Как хорошо, когда по утрам солнце светит в окно. Тогда утром всегда должно быть хорошо на душе. У нас окно прямо над мостками, и когда грязно, стекло всё забрызгано от ног. Ты еще спи, а я пойду, мне пора в мастерскую.
— Оставайся у меня, Леля.
— Я Оля, а Ты меня
— Не заругает. Оставайся совсем.
— Насовсем? А что скажет квартирный хозяин?
— Черт с ним. Ничего не скажет.
— Как-то сразу так неудобно. Ну, если бы я еще ходила к тебе, тогда, конечно, другое дело. Ты бы мог сказать, что я твоя невеста. А то вдруг так, сразу.
— Спи.
— Ты знаешь, всё получилось очень хорошо, я даже не ожидала. Я вхожу на кухню, а там квартирная хозяйка. Мне стало так неудобно, так неловко. Она, понимаешь, смотрит — хоть провались сквозь землю! Тогда я говорю: «Пожалуйста, не подумайте чего-нибудь, я вообще буду жить с Олегом Петровичем. Я была его невеста, а теперь мы сошлись!»
— А она?
— Она говорит: «Это меня не касается. Самовар готов. Только надо прописаться, потому что теперь строго».
— А ты?
— Я говорю: «Конечно, мадам. Я сегодня привезу вещи». Ты вставай, уже одиннадцатый час, а ты говорил, что тебе надо заниматься. Еще хозяйка спросила: «Вы сами теперь будете готовить?» Я говорю: «Да». Ты дай мне рубль, я схожу на базар.
— Ну его к черту. Да у меня и рубля-то нет. Копеек тридцать всего. Пообедаем в ресторане.
— На тридцать копеек?
— В долг пообедаем.
— Не стоит в долг. Лучше я куплю мяса и мы сварим суп.
— Ну его к черту!
— Теперь слушай — одно условие. Я сейчас сажусь за машинку писать. Пока я пишу, ты ничем не должна обнаруживать своего присутствия за моей спиной… Почему ты не кладешь сахар в чай?
— Там осталось только тебе.
— Нет, бери ты. Дай я положу… Понимаешь, пока пишу, ты не должна обращаться ко мне с вопросами, лезть с поцелуями, прикасаться ко мне, становиться со мной рядом, тянуть через меня руки. Если ты в это время сможешь не греметь нашими двумя стаканами, не петь, не разговаривать с хозяйкой — это тоже будет очень хорошо. Потому что когда я пишу, я становлюсь немного сумасшедшим. Если мне мешают — я могу закричать, выругаться. А если мне будут уж очень сильно мешать, то я с одинаковой вероятностью могу и заплакать, и ударить. Понятно?
— Угу! Я пока пересмотрю твое белье. У тебя очень много белья, я даже не думала, что у мужчины может быть столько много белья, но оно почти всё рваное.
Листик за листиком чистая бумага вкладывалась под валик «ремингтона» и листик за листиком с шипящим звуком выдергивалась из-под валика. Власов забыл о своем новом друге, тихонько, как мышка, сидевшем за его спиной на продавленном диване, крытом коричневой клеенкой. На коленях у Оли были распластаны власовские брюки, лишенные пуговиц. Игла ловко ходила в Олиных руках. Справа от нее лежала целая груда белья и поверх его — серебряно блестевшие никелевые ножницы, взятые у хозяйки.
Власов работал.
Окурков в пепельнице накоплялось всё больше и больше — Власов курил не переставая. Он не помнил об Оле, он забыл, где он. В его мозгу были только мысли, нужные ему для его труда. Папироса докурена, новая во рту. Левая рука на клавиатуре, правая слепо шарит около машинки, ища спичечный коробок. А коробок-то рядом с пепельницей — на столе, где пили чай.
На лице Власова страдание, почти отчаяние. Так трудно отрываться от потока мыслей, в котором только что несся. Это так же трудно, как заставить лунатика свернуть с освещенного луной карниза в какие-то теневые пропасти. И так же небезопасно. Необходимо большое усилие над собой, чтобы вернуть мысль к действительности, к
И происходит чудо: звук чирканья спички о коробок Власов слышит за своей спиной, и ее огонь внезапно появляется у самого конца папиросы, зажатой во рту. Он жадно втягивает дым, тупо мычит, и машинка снова стрекочет.
— Что ты писал?
— Рассказик.
— Про что?
— Про тебя, про себя.
— Про меня? Что можно про меня написать? Можно прочитать?
— Можно.
Оля берет листики, выравнивает их и, шевеля губами, читает первую страничку. Но начало ей кажется скучным. Она спрашивает:
— Сколько ты получишь за это?
— Мало. Рублей семь.
— Мало? Ты знаешь, сколько я зарабатывала в мастерской? Двенадцать гоби в месяц. А ты за три часа получишь столько денег. Ты стучал не больше двух часов. Я бы на твоем месте только бы и делала, что писала.
Она поднимает голову и смотрит на Власова. Власов лежит на кровати навзничь, руки под головой. Глаза закрыты. Он бледен и тяжело дышит.
«Не умирает ли он?» — испуганно думает Оля и пересаживается с дивана на край постели. Власов поднимает руку, двигает пальцами. Оля дает ему свою руку, и он слабо ее пожимает. Но когда она касается губами его губ, он отстраняется и трясет головой.
— Сейчас пройдет, — говорит он. — Посиди тихонько.
Молчат. Оля думает.
Потом они целуются. Пообедать в этот день они так и не собрались. Но зато они хорошо поужинали в ресторане. И я был с ними, пил за их здоровье и счастье.
ПОРТРЕТ ЛУКИ ПАЧЧИОЛИ [57]
I
Началось с того, что Ивану Никаноровичу Телятникову, бухгалтеру солидной фирмы «Робинсон и сын», сослуживец сказал здороваясь:
57
Портрет Луки Паччиоли. Р. 1944, № 7. Лука Паччиоли (1445 — ок. 1510) — францисканский монах, математик, в 1494 г. заложил своим фундаментальным трудом основы так называемой венецианской формы двойной бухгалтерии, «…что великий Гёте сказал о двойной бухгалтерии» — Гёте в «Вильгельме Мейстере» действительно назвал двойную (бухгалтерскую) запись «одной из чудеснейших выдумок человеческого духа». «…если что выдаешь, так выдавай счетом и весом и делай всякую выдачу и прием по записям» — практически точная цитата из Ветхого Завета (Сир 42:7). «…ни на маджан» — маджан (маджонг) — китайская игра, весьма популярная среди русских в Харбине, а ныне и во всем мире. «…Ваша цу, ваша йорка игоян Тезеиминитов. Ваша не могу караочи!» (искаж. кит. — рус.) — «Уходите! Вы такой же, как Тезминитов! Вы не можете (не смеете) воровать!»; карабчить (воровское арго, изредка встречающееся у Несмелова) — воровать. Капитан — здесь хозяин. «…Ваша машинка есть» (искаж. кит. — рус.) — «Вы мошенник!».
— Вчера вашу супругу встретил. С Тезеименитовым шла, с шахматистом.
Это было утром, служащие только что собирались. Потирая озябшие руки — дело происходило зимой, — Телятников что-то пробурчал в ответ и направился в свой кабинетик. На другой день кто-то уже другой и не на службе опять сообщил Ивану Никаноровичу о том же:
— Вчера вашу Марь-Ивановну в магазине повстречал. С Тезеименитовым была.
И пошло, и поехало — всё чаще и чаще, как бы вскользь, между прочим, сослуживцы и знакомые стали сообщать бухгалтеру о том, что они видели его супругу, и всегда вместе с нею упоминался Тезеименитов. Их встречали то на улице, то на бульварах, то на реке. Иногда они просто шли, иногда «прогуливались под ручку», иногда болтали и были веселы, иногда же «Марь-Ивановна чего-то грустная была».