Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
Выплыли на середину реки, на самое течение. Чтобы не очень снесло, Митрич налег на весла, смолк.
Еще раз полыхнула зарница. Еще и еще. В их красных вспышках Мокринский увидел лодку, в которой плыл, как бы со стороны. Вот плывет она по этой черной, красным отблескивающей глади, и сидят в ней двое — Степан Петрович Мокринский, бывший колчаковский офицер-пулеметчик, и каппелевский унтер Мокей Митрич Сазонов. А кругом них — чужая страна. И гроза надвигается… И чего они ищут на том берегу, что им там надо? Может быть, всё
«Греки клали в рот покойникам обол, — вспомнил Мокринский. — Это специально Харону… За переправу… Увы, — усмехнулся он, — у меня нет и обола; Митричу задолжаю пятак…»
Впереди показался огонек. Огонек пел китайскую песенку. Голос у огонька был тонкий, резкий. Скоро мимо «Уточки» проплыла лодка с одним гребцом и, как у нее, с фонарем на носу. Гребец что— то крикнул по-китайски. Ни Мокринский, ни Митрич не ответили.
А через пять минут лодка зашуршала днищем по песку и стала.
— Приехали! — сказал Митрич и, вытащив весла в лодку, прыгнул с носа на мокрый песок. Мокринский прыгнул за ним.
Потом он шел к своей дачке. Отмель была пустынна и темна, остров спал, — лишь где-то далеко светилось несколько огоньков.
«Рано сегодня дачники угомонились! — удивился Мокринский. — Обычно в это время молодежь еще шатается по берегу, поют… Всё это ночь виновата…»
И он почувствовал, что несколько быстрых шагов, сделанных им по песку отмели, вновь заставили его тело покрыться испариной, весь день мучившей его в городе.
Беспрестанно вспыхивали зарницы, помогая в ряду вырисовывающихся силуэтов дач отыскать свой домик. У ограды кто-то мутно белел.
— Это вы, Степан Петрович? — спросил женский голос.
— Я, Даля, — ответил Мокринский.
— Почему так поздно? А я жду, жду!.. — В голосе женщины были капризные ноты.
«До чего надоела!» — подумал Мокринский и ласково сказал:
— Всё дела да случаи, Даля. Вот кончил все дела — и прямо сюда. Чудесного с собой ржаного хлеба привез — еще горячим купил. Понюхай-ка. Лучше всякого Коти!..
— Ах, подите вы!..
Женщина плотнее запахнулась в купальный халат и, отвернувшись, опустила голову.
«Обязательно на днях пошлю ее к чертовой матери!» — давнул челюстями Мокринский и — ласково:
— Что-нибудь случилось?.. Ну, дай ручку, не сердись. Опять поссорилась с мужем?
Разве вы можете меня понять! — плаксиво протянула женщина, протягивая руку. Мокринский почувствовал, что ее ладонь липка от испарины. — Вы… как и все!.. Вам только одно от женщины надо…
«Ведь кончила гимназию, была на курсах… — почти с ужасом внутренне ахнул Мокринский. — А как говорит… Речь-то!»
— Аделаида Ивановна, ну, право, в чем дело… — пересилил он себя. — Две недели мы с вами знакомы,
— Это вы называете «знакомы»?.. — обиделась она. — Мы с вами — муж и жена, а вы… вы… «знакомы»! Вы — пошляк!..
— А ну вас! — не выдержал Мокринский. — Как хотите, Даля, — я голоден… Сейчас я пойду домой, зажгу свет. Через десять минут я свет погашу и открою окно…
— Я в окно не полезу. Довольно этого!..
— Раньше же лазили. Не прорубать же мне дверь в стене ради вашего дурного настроения! Словом, как хотите.
И Мокринский открыл калитку.
Но женщина схватила его за рукав пиджака.
— Уже, уже?.. Не любишь? Бросаешь?
«Ей-Богу, ударю!» — с отчаянием охнул Мокринский и, обнимая со злобой, которую женщина приняла за страсть, прижал ее к себе.
— Любишь! — удовлетворенно сказала она. — Хорошо, я приду. Ах, чего только я не сделаю для тебя! Как девчонка, как горничная — в окно. Ты ценишь это?.. Я тебе всё расскажу… Я окончательно, кажется, поссорилась с мужем…
— Он узнал? — испугался Мокринский.
— Нет, из-за собаки… Ну, иди, иди… Ты же хочешь кушать.
II
Муж Аделаиды Ивановны, Сергей Сергеевич Зуев, имел по соседству дачку и при ней — ресторанчик «Волга, мать родная». Ресторанчик функционировал только летом, снабжая обедами и пирожками купающихся горожан.
В поддень за реку прикатила на своем катерке семья богатых англичан или американцев: флага на катерке не было, и говорили по-английски. Папа, рыжий атлет лет сорока, мамаша, дама с лошадиной челюстью, и дочка — ни в папу, ни в маму, — хорошенький худенький ребенок.
Искупавшись, англичане явились в «Волгу, мать родную» пообедать. Папа и мама заказали зеленые щи, бифштексы с кровью. Девочка же, скушав несколько ложек супа, от второго к явному огорчению родителей, отказалась…
Долго они ее уламывали по-английски. Господин Зуев стоял с меню у столика и тоже вякал, тыча пальцем в карточку:
— Розбрррат по-министерски, вэри гуд, мисс! Битки, вот как вкусно!.. — целовал кончики своих до коричневости прокуренных пальцев.
Но ребенок лишь с отвращением поднимал на него свои синие глаза и, отворачиваясь, твердил лишь одно:
— Но!.. но!.. но!..
И тут взор девочки упал на зуевского Барбоса, с ранней весны неизвестно откуда появившегося в «Волге, матери родной». Девочка бросила Барбосу косточку от супового мяса. Голодный Барбос, ляскнув челюстями, схватил ее, разгрыз и проглотил. Девочка бросила ему кусок хлеба — был проглочен и хлеб…
Тоскливое выражение исчезло с лица ребенка. Она захотела бифштекс. Она потребовала и розбрат. Она разрезала жаркое. Кусочек его съедала сама и такой же бросала псу. Так был скормлен и съеден бифштекс, так был скормлен и съеден розбрат. Были заказаны и битки…