Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
В тот же день, уже под вечер, когда воздух стал легким, прозрачным, точно над морем, — солдаты показали Бубекину на ротного, медленно-медленно идущего от землянки к окопу.
— Не хотят сапожки пачкать в ходе сообщения. Очень храбрые!
Ротного обстреливал какой-то одинокий стрелок с австрийской стороны, и пули, пролетая над окопом, с жирным чавканьем падали в сырую землю, ложась совсем близко от медленно шагавшего офицера. Сухопарый, длинноногий, очень важно выступавший Ржещевский в эту минуту действительно очень был похож на журавля, как его прозвали солдаты.
— Очень свободно могут задеть! — сказал Бубекину взводный унтер-офицер, всегда чисто
Но Бубекин не кликнул, он только подумал о ротном:
«Больной, совсем больной человек!.. И несчастный. Никакого рапорта не подам».
И после, когда они вместе шли по окопу, Бубекин сказал Ржещевскому:
— Вот что, капитуся-дуся, давайте помиримся. Стоит ли нам ссориться в этих поганых ямах? И еще вот что: чего вам смерть искать, когда и так она у каждого из нас за плечами? Зачем ей помогать, она и сама найдет кого ей нужно. Нездоровы мы, милый капитуся, вот что…
Ржещевский носком сапога отшвырнул с дороги пустую патронную цинку, и она далеко, с пустым звоном, отлетела вперед. Лицо ротного было злое, страдальческое.
— Когда вы ушли, — помолчав, выдавил он из себя деревянным голосом, не отвечая на слова молодого человека, — когда вы выбежали из землянки, я Евангелие стал читать. Не доходит… — с большой внутренней болью продолжал он, взглянув в глаза Бубекину. — Одни слова, а животворного действия никакого. А мне нужен Бог, чтобы я не чувствовал себя быком, дожевывающим последнюю жвачку у ворот бойни. Я не желаю быть быком, не хочу жвачки. Я ищу веры, думаю, читаю. Может быть, чтобы найти в себе Бога, нужен длительный срок? Конечно, он нужен, нужна и другая жизнь, а ведь мне Бог необходим сейчас, вот теперь. Ведь познал же его евангельский разбойник за минуту до смерти, чем же я хуже его? Почему мне не дается это? Ах, — почти простонал он, — если бы я мог верить в Бога, как все эти несчастные Мышкины, Платоны Каратаевы, все эти христосики! За что они получили этот дар, а я его лишен? И как я ненавижу всех этих обовшивевших счастливцев! Или вот вы, — снова вскинул Ржещевский мрачный взор на Бубекина, — вы атеист, но откуда же у вас это спокойствие перед лицом смерти? Пьете водку, играете в карты, бегаете к сестрам. Мерзкие быки у ворот бойни!
И Ржещевский стремительно пошел вперед, оставив субалтерна позади себя.
— Совсем сумасшедший! — пожал плечами Бубекин, но где-то в глубине его души было такое чувство, словно он чем-то виноват перед ротным. Это было похоже на ощущение той стыдливой неловкости, которую испытывают здоровые люди, посетив тяжелобольного, приговоренного врачами к смерти.
И все-таки после этого разговора между офицерами опять как будто восстановились прежние добрые отношения.
VI
Московская барышня-курсистка, которой Бубекин как-то удивительно просто и быстро овладел во время своего последнего трехнедельного отпуска, писала ему:
«Володя, милый! У нас такая прекрасная весна. Тает, льет, звенит капель, и на улицах — везде, везде — лужи. Я хожу уже в резиновых галошах и во всем весеннем… И думаю о тебе, родной мой, все дни. Я засыпаю с мыслью о тебе и с ней же просыпаюсь. И мысли мои о тебе — сладкие и грешные. А сегодня ночью ты был со мной весь — ты понимаешь? Ах, что за счастье я пережила! А когда проснулась, была еще ночь и тикал будильник на моем столике, тот самый, на который смотрел и ты. И я подумала, что у вас сейчас ночь, и ты в своей ужасной землянке, наверное, пережил то же самое, что и я…»
— Гм! — хрипло кашлянул Бубекин, и у него вдруг сладко заныли ноги. — Славная девушка, — сказал он Ржещевскому, дочитав письмо и поворачивая к ротному лукавое, с засветившимися глазами лицо. — Очень ласковая и добрая.
— Убьют вас и не увидите ее, — не отрывая глаз от книги, ответил Ржещевский. — И будет она ласковая и добрая для другого.
— Жаль будет! — ответил Бубекин. — Отличная девушка!
— И будет она отличная для другого.
— Нет, — твердо зная, возразил субалтерн. — Пардон-с! Для другого она уже такой не будет.
— Будет!
— Не-ет! Наше с нами и к другим не уйдет. Ах, как щедро она отдала себя! Буду жив, обязательно женюсь.
Но ноги ныли сладко и настойчиво. И Бубекин сказал, просительно улыбаясь:
— Вот что, капитуся, вы вот что, дорогой мой, вы отпустите меня завтра в местечко. Пожалуйста, прошу вас, отпустите! У меня зуб болит, я на пункт Пуришкевича схожу.
— Знаем мы ваш зуб! — без улыбки сказал Ржещевский, но согласие дал.
VII
Только вышел за околицу деревушки, в которой стояли штаб полка и часть полкового обоза, как сейчас же и забыл о войне. Забрал глубоко в себя легкий весенний воздух и громко сказал:
— Очень хорошо!
И зашагал, сбоку посматривая на свои мягкие высокие — выходные — сапоги, ладно сидевшие на стройных ногах; шагал, любуясь ими и радуясь погожему солнечному дню. к утопавшему в зелени местечку, к белевшей над ним белой башне костела.
— Хорошо, очень хорошо! — повторял Бубекин. думая о том, что вот через полчаса он уже будет сидеть в столовой отряда Пуришкевича, сестра в белой косынке, из-под которой выбиваются русые кудряшки, заулыбается ему, и руки у нее будут бело— розовые, нежные, мягкие, а губы красные, как вишни. И, может быть, она потом пойдет с ним погулять в парк, к развалинам замка каких-то польских князей, и неизвестно, что будет дальше, да и нет его, этого дальше: есть только свободный день — его, Бубекина, день, — молодость, смелость и стройные ноги в отличных сапогах.
— Хорошо, очень хорошо!
И день потек действительно прекрасно. В столовой красивый и простой Бубекин всем сразу понравился, его накормили до отвалу, напоили вкусным кофе с консервированными сливками, и одна из сестер, Оля, несколько похожая на девушку, которая у Бубекина осталась в Москве, действительно отправилась с ним в парк; бродили они по красивым развалинам замка, целовались всласть, а когда вернулись, то Бубекин встретил в столовой и своего закадычного друга подпоручика Виткова, с полгода назад откомандированного из полка в штаб корпуса.
И эта встреча тоже была бы радостью, если бы Витков не шепнул Бубекину по секрету, что скоро на их участке будет большое наступление, что уже подтягиваются резервы, гонят снаряды и артиллерию, и дан приказ госпиталям освобождаться от больных, чтобы быть готовыми к приему раненых.
Но тут же Витков рассказал, что его, подпоив, два земгора обыграли в карты, что порядочно зацепил он уже и из бывших при нем казенных денег, но, зацепив, от ужаса протрезвел и вдохновенно понял, что означают перемигивания и перестукивания земгорских молодчиков. Вынул он бумажник, пересчитал свои и казенные деньги, свои все полтораста ухнули да казенных около двухсот. Пересчитан, спрятал и сказал, вытягивая наган из кобуры: